ялся над собой и никогда над другими. Что ни расскажет — всегда он в смешном
Потом были десятилетия запретов на публикации, на выезды. Но чем меньше
положении.
меня печатали — тем больше я чувствовала: достоинство — самое главное, им не-
— Вы начинали в те годы, когда страна буквально жила поэзией, когда
льзя жертвовать. Можно жертвовать жизнью. Но достоинством — никогда.
вопреки известному стихотворению, лирики все же были в почете. Люди ло-
1980 год был для меня особенно тяжелым. Смерть Высоцкого, другие пережи-
мились в Политехнический, чтобы послушать вас, вознесенского, Евтушенко,
вания. В тот год я выступила в защиту Сахарова на страницах «Нью-Йорк таймс».
Рождественского… А сейчас нет ли у вас ощущения, что голос поэта затерялся
Об этом говорили все «голоса». Такое не прощают.
в шумах политических страстей?
Я оказалась под полным запретом. Уехала в Тарусу — и писала, писала. За семь
— Казалось, еще вчера поэты собирали полные залы и стадионы. Сейчас все ина-
лет опалы я написала много хорошего, настолько, насколько я умею. Нельзя было
че. Выступления в Лужниках или Политехе — сегодня для меня это не обязательно:
ни выступать, ни печататься. Мне казалось, что чиновники не обращали на меня ни-
я пишу стихи и прозу не для слушателей, а для читателей. Может быть, потому что
какого внимания, но потом им пришлось все-таки считаться со мной. У меня всегда
никогда не лгу. У меня просто нет на это причин. И мне грех жаловаться. Как бы
было независимое поведение, и своими шуточками и осознанными небрежностя-
странно я ни писала, у меня все берут. Книги мои издаются. Туда, куда они не дохо-
ми в их адрес я доказала силу своего характера. Меня нельзя унизить. Что можно
дят, я езжу с выступлениями сама. Но сейчас я все больше ищу уединения — пишу.
