Проникать в ООН мне не пришлось.
Когда я пересекал улицу, одна из запаркованных у ворот машин показалась мне не пустой. Я подкрался к ней сзади, увидел на переднем сидении две тени и вздохнул: если десятки не окажется у одной из этих теней, то она окажется у другой.
Пока я решал – к какой заходить, понял, что они тоже, как и я, вот-вот решат свою задачу. Тонкая тень, справа, оказалась женской и, перегнувшись скобкою к другой, к мужской, мелко суетилась. Широкая же, мужская, откинувшись на спинку, изредка вздрагивала. Из приспущенного заднего окна протискивался на волю Лучиано Паваротти, но в паузах, когда объёмистый тенор вбирал в себя воздух, в том же окне задыхался другой сладострастец. Не пел, однако, а сладко постанывал.
Мешкать я себе не позволил, ибо в предоргастическом состоянии жертва менее опасна. Я расстегнул сорочку и зашёл с левой двери. Стукнул локтём в стекло и распорядился опустить его. Оно скрипнуло и поплыло вниз, но из брезгливости я отвернулся, объявив водителю, что жизнь гнусна, а поэтому я штрафую его на десять долларов.
– А почему смотришь в сторону? – ответили мне из-за руля.
– А потому, что брезгую. Подглядывать тоже гнусно…
– Я подглядывал не за тобой! – ответил водитель.
– Что ты там мелешь?! – рассердился я. – Застегнулся?
– Какая разница? – ответил водитель. – Застегнулся – не застегнулся… Сам вот пузо выкатил, а тут дама всё-таки!
– «Дама»? – возмутился я. – Так ты ж этой даме…
– Ну, иди и докладывай! На него мне тоже положить!
– «Тоже»? – оскорбился я. – А ну, выходи!
– Послушай! – ответили мне теперь спокойней. – Чего ты пристал? Я ж не про тебя – «положить»! Я про Кливленда.
– Про кого? – опешил я.
– А то он не балуется с бабами, да?! Или ты?! Я ж наизусть тебя знаю! И ты – меня: я Бобби, помнишь? И говорю как есть: не за тобой я наблюдал. Одно дело – телефон твой или почта, но наблюдать уже не наблюдаем. Я говорю честно. Тем более что в начальники уже не мечу, старый уже… И бабы мне вкусней, чем должности!
Голову мне уже можно было к нему не поворачивать. Теперь уже я знал кого собирался грабить. Агента ФБР. Того самого, сидевшего за круглым столом с непонятливой семинолкой.
Что за проклятье! – подумал я. Во всём мире люди грабят друг друга безо всякого недоразумения. Особенно тут. Кто же это надо мной издевается? Да никто, сам я себя и заложил. Надо было идти прямо в ООН, а не приставать в ответственные мгновения к ветеранам секретной службы.
– Надо было идти в ООН, – произнёс я и, оскорблённый невезением, обернул к ветерану печальное лицо.
– Ну вот ещё! – проговорил он. – А теперь у тебя опять испортилось настроение. Как тогда, пять лет назад. Сперва буянишь, а потом сам же обижаешься. Ты и тогда рвался в ООН, а ООН тут ни при чём: они с частными жалобами не возятся. Только – если обижается целое государство. А ты – хотя и на целое государство обиделся – обиделся от собственного имени. А это не считается… Короче, я сказал как есть: не за тобой мы следим… Могу даже сказать за кем, – и Бобби полез наружу.
Я не знал что делать. Тем более что брюки у него на причинном месте были уже застёгнуты и придираться было не к чему, если бы даже я и осмелился штрафовать сотрудника ФБР. Он тем временем шагнул ко мне, взял меня за талию, как Нолик, и отвёл в сторону:
– Слежу я не не за тобой, а за твоими земляками. В жёлтой куртке. А особенно – жирный. Знаешь давно?
– Жирного давно! – обрадовался я.
Обрадовался и он:
– Второго сами знаем: Толя Фёдоров. Но интересует нас не он.
– Правильно! – загорелся я. – Надо брать толстяка!
– Ты его, видно, любишь! А водку хлестал с ним стаканами!
– Кавказский обычай! – застеснялся я. – Зато потом яйца ему выкручивал! Ты не видел. Сидел уже здесь.
– Намекаешь? – застеснялся и он. – Я, к твоему сведению, девочке показывал как ей позже с толстяком этим, с Гуревичем, себя вести, понял? Семинар проводил! – и негромко рассмеялся.
– С каким это ещё Гуревичем? – не понял я.
– С Гуревичем, с дружком твоим, которого ты сперва лобзаешь, а потом требуешь брать! – и хмыкнул.
– С толстяком что ли? Хорошо же работаете! Айвазян фамилия! Знаю его с детства! Гуревичами у него и не пахло!
Бобби заметно огорчился.
– Это хорошо, что не пахло! – рассудил он. – То есть хорошо для него, а для нас как раз плохо. Значит, водит, сволочь, за нос и нас… Хитёр! Это тебе не Фёдоров! – и качнул головой. – Всё отменяется!
– Что отменяется? – полюбопытствовал я.
– Всё! – объяснил он. – До встречи с Кливлендом всё отменяется! В том числе и эта девочка. А с тобой нам как раз надо обо всём поговорить. О Гуревиче. Об Айвазяне, то есть. Сесть и по-дружески так, знаешь, поговорить… Сам захочешь помочь.
– Не думаю, – признался я.
– Обязательно захочешь… Здесь всё связано! С тобой, я слышал, уже говорили о генерале Абасове. Всё связано: Гуревич этот, то есть Айвазян, как говоришь, и Абасов! И библия, конечно! С тобой же говорили и о ней, ну! Почему не доверяешь? Я же тебе доверяю…
Я подумал надо всем и обрадовался. Не доверию ко мне, но тому, что я понадобился Бобби.
– Знаю, что доверяешь, – сказал я ему. – Всё-таки долго за мной вы следили! И много прошло времени! А во времени, Бобби, всё меняется. Это раньше я беседовал бесплатно. А теперь я, как все на свете, американец. Теперь без гонорара не здороваюсь.
Мне показалось, что Бобби испытал приступ жажды:
– С деньгами не я решаю, – и закурил.
– Десять долларов! – выпалил я и снова отвернул голову.
Наступила пауза, заполненная клубами сигаретного дыма.
Нас с Бобби выхватил вдруг из темноты дрожащий луч велосипеда. Правил им какой-то усач в белых ботинках и красных рейтузах. Он посмотрел на нас ищущими глазами, но тоже, подобно нам, постеснялся и отвернулся. Я проводил его сердитым взглядом, а потом вернулся к Бобби.
Лицо у него, всё в дыму, было озадаченным. Очнувшись, он полез в карман, вытащил оттуда бумажник, а из него – две десятки. Я взял обе и догадался, что Нолик, свинья, вырос в важного гуся. Уже захлопнув за собою дверь, Бобби обернулся ко мне и добавил:
– Кстати, не надо Кливленду про семинар, ладно?
Я вернулся теперь уже к правой дверце. По-прежнему постучался локтём в стекло и попросил семинолку опустить его. Лицо у неё было испуганное. Протянув ей одну из моих десяток, я сказал:
– Это тебе в знак извинения. За перерыв в семинаре! – и подмигнул ей. – А с толстяком этим, с Гуревичем, отменяется! Но ты не горюй: там у него внизу трогать нечего! Жидковато!
Она сперва растерялась, но потом, когда Бобби грохнул со смеху, – хотя опять же ничего не поняла, – рассмеялась и сама.
63. Не было уже и в душе никакого отчаяния
