Уже через десять минут я сожалел, что проявил расточительство и поддался страсти к эффектам: пакистанец, продавец бензина, не соглашался доверять мне канистру и требовал за неё пятёрку. Я предлагал трёшку. На большее не имел права: десять долларов минус восемь за бензин и канистру только и оставляло мне шанс на проезд в тоннеле.
– Слушай, – хитрил я, – не торгуйся, как жид! Ты же – слава небесам – мусульманин!
Мерзавец антисемитом не оказался.
– Все под Богом равны! – объявил он мне и показал на Него тощей рукой. – Пять – и ни центом меньше!
Я потребовал менеджера.
– Мистер Бхутто дома, – ответил пакистанец.
– Мистер Бхутто – мой приятель, – попробовал я.
– Тогда я ему позвоню, – сказал он. – Поговори!
– Так поздно? – возмутился я. – Я же интеллигент!
– Поговорю я, – согласился он и позвонил.
Разговаривал долго. По-пакистански. Поглядывал на меня и, видимо, описывал, но мистер Бхутто отказывался меня признать.
Пакистанец спросил меня – какая у меня машина. Я ответил, что у меня их три: «Додж», «Бьюик» и ещё одна, третья. Какая, спросил пакистанец. Я бесился и не мог вспомнить ещё какую-нибудь марку. Ответил обобщённо: Японская.
Потом он с Мистером Бхутто опять стал о чём-то говорить. Продавец размахивал короткими руками, ронял трубку, перехватывал её на лету и вздымал глаза к Главному менеджеру. То ли благодарил Его, то ли извинялся за оплошность. Наконец, спросил моё имя.
– Джавахарлал! – объявил я.
Он перевёл информацию на другой конец провода. Потом снова повернулся ко мне и спросил фамилию.
– Неру! Джавахарлал Неру!
Мистер Бхутто велел ему описать меня подробней. Облегчая продавцу задачу, я стал медленно поворачиваться вокруг оси. В голове у меня не было ни единой мысли. Не было уже и в душе никакого отчаяния. Была только – всюду – усталость.
Пакистанец опустил трубку и доложил, что Мистер Бхутто передал мне привет, но меньше, чем за пятёрку канистру не отдаёт.
64. Побеждённые, потерянные и жаждущие тепла
Шагая по улице с тяжёлой канистрой без цента на тоннель, я снова увидел велосипедиста в мерцающих ботинках и красных рейтузах. Он оглянулся на меня ещё раз. А может быть, подумалось мне, он вовсе и не педик. Может быть, смотреть ему больше не на кого. Или хочет сообщить, мне что канистра моя протекает.
О Нателе, с которой мне ещё предстояло оказаться наедине, я старался не думать. Я ощущал перед ней неясную вину, хотя сейчас уже жизнь тяготила и меня. Когда затекла рука, я остановился у края тротуара и облокотился на белый 'Мерседес'. Отдышавшись, пригнулся к канистре, но прежде, чем приподнять её с тротуара, обомлел.
Я увидел покойника!
Прямо перед носом.
Покрытый чёрным пледом и с торчащими наружу ботинками, он лежал на хромированной каталке, застрявшей между запаркованными машинами.
Я огляделся.
Всё показалось мне мёртвым. Здания, выстроившиеся вдоль улицы, пустые автомобили вдоль тротуаров, деревья, афишные тумбы, телефонные будки – ничто не двигалось. Что же он тут делает? – подумал я в ужасе о трупе и медленно зашёл ему в изголовье. Потом осторожно приподнял плед и вздрогнул ещё раз, ибо в полумраке покойник обрёл конкретность.
Это был мужчина моих лет. В тёмно-синем пиджаке поверх белоснежной рубашки и с широкой красной бабочкой. Лицо – совершенно белое – выражало недовольство, одна из причин которого представилась мне очевидной: ремень, пристёгивавший труп к каталке, был затянут на груди чересчур туго.
Очевидной же представилась мне и другая причина его недовольства. Лежал он на каталке как-то сам по себе, без присмотра, одинокий и, несмотря на парадный вид, потерянный.
Вот именно! – догадался я. Он ведь, наверное, и есть потерянный!
Закатился сюда и застрял между машинами. Но откуда?
Я опустил плед ему на грудь и снова осмотрелся, теперь уже внимательней. Вокруг было безмятежно. Обычно. За перекрёстком, в свете открытой парадной двери под козырьком, я различил двух живых людей. У одного из них светились фосфором ботинки. Присмотревшись, я различил в полумраке прислонённый к дереву велосипед и поспешил к перекрёстку.
Оба обернулись ко мне, и один оказался, как я и ждал, знакомым – в белых ботинках и красных рейтузах. Я остановился поодаль и уставился на второго мужчину. Хоть и не знакомого мне, но зато облачённого в солидный фрак с атласными лацканами.
– Кого-нибудь ждёте? – начал я.
– Ищем, – ответили рейтузы.
Я обрадовался:
– В синем пиджаке, да? В чёрных ботинках?
– Может быть! – обрадовался и фрак.
– Как это – «может быть»?! Ищете и не знаете?
– Не валяй дурака! – сказали рейтузы. – Где он?
Заподозрив ужасное, я отступил на шаг и пожалел, что, не имея оружия, оставил на тротуаре канистру с горючим.
– Надо объяснить человеку! – рассудил фрак и шагнул вперёд. – Мы, знаете ли, не знаем как он одет, но знаем о нём всё другое.
– Что именно? – потребовал я.
– Всё! Знаем даже, что вчера он был в Филадельфии.
Мне стало хуже:
– В Филадельфии? А кто он есть? То есть – был…
– Киссельборг! – сказали рейтузы. – Балетный критик.
– Балетный?! А почему не знаете как выглядит, если ищете?
– Я как раз знаю! Я танцор. Это он не знает.
– А почему молчишь – как выглядит? – спросил я.
– Слушай! – вспылили рейтузы. – Ты издеваешься! Ты же спрашивал – как одет, а не – как выглядит! Он высокий. И белое лицо.
– Подожди, подожди, – вмешался фрак. – У них у всех белые лица – когда не негры. Я имею в виду не критиков, а людей.
– Но у него слишком белое, понимаешь?
– Это плохой вкус! – возразил фрак. – Я не употребляю белил. Я люблю, чтобы люди выглядели натурально, как мёртвые!
– Ты не понимаешь меня! – вздохнул танцор. – У него как раз в жизни было очень белое лицо. Чересчур!
– Тем более! – парировал фрак. – Таких вообще надо не белилами, а румянами, чтобы было видно, что когда-то были живые, – и повернулся ко мне. – Но его привезли из Филадельфии, а Филадельфия уже давно
