и никакие голоса
уже не вынудят тебя скосить глаза.
(Пер. Н. Джин)
ПОДРАЖАНИЕ ЧЕХОВУ
Минувшей ночью мне приснился русский фильм
о дачной жизни в девятнадцатом столетьи.
В нём – платья белые, и кружева, и свет мерцающий,
и чайки, слёзы тихие, клубничное варенье –
и утончённое высокомерье растеклось
в какой-то смешанности тайной; или – в нежной страсти…
Причём, о смешанности и о страсти тайной
приходит мысль не раньше, чем увидишь –
как в белом женщины, уединившись в спальнях,
расчёсывают волосы себе…
Потом ладонями поглаживают груди…
И бёдра с внутренней и внешней стороны…
Себе опять же… И постанывают глухо, –
гораздо тише, чем вполголоса…
В то время, как мужчины на лужайке
толкуют об утраченной любви;
или о той, что не сложилась…
Ещё они, мужчины на лужайке,
так любят думать об осеннем листопаде…
Но счастливы они, увы, не раньше,
чем их негромкий, как резина, разговор
прервёт служанка приглашением на чай…
(Пер. Н. Джин)
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
Моей бабушке Гуло Баазовой
Всё покосилось.
Дом, где родилась ты,
уж стены сдал свои на милость
плесени, годам.
На небе звёзды, – даже те, как говорят,
не из желания уже мерцают, из нужды.
А боги те, которым доверяла, –
убивцами на деле оказались.
И всюду, где приметить сможешь шею,
вглядись, – на ней же разглядишь петлю.
Там горы, город обступившие кольцом,
раззявили свои зевала
и морем излились – аквамаринового цвета.
Но небо утомилось это море отражать –
и напустило облака на отражение.
Ещё тут говорят, что это – рай
для неспособных видеть сквозь сомнения.
Но то – не место для людей, которые пока не позабыли
как можно помолиться безо всяких слов.
То – место прошлого, разрушенного до основ;
и Бога брошенного,
со зрачками голубыми,
Который странником бродяжит в Собственном краю,
бубня Себе под нос одно пророчество:
“Стоять тебе, где есть ты, в одиночестве”.
Всё расшаталось.
Время, – и оно утратило свой смысл былой.
И ты грустишь: ты не желаешь ничего
изо всего того, что стало прошлым.
Или по крайней мере – так оно тебе и кажется.
И новый день не наступает – просто заново случается…
К утру поближе он внезапно распадается
по шву – и так ещё один рождается,
не знающий воспоминаний.
Существованье, как и есть, необработанным
предстанет,
и ты поймёшь, что «Пустота»
другим его названьем станет, –
того, что есть «Сейчас»; его заглавной испостатью.
Как заполняется прореха, темнота?
И как пройтись по уничтоженной террассе?
Никак. И ты стоишь примёрзшая к земле.
И в изумленьи озираешься кругом.
Моленью собственному внемля… Дом…
Да, это дом твой… Вот ты снова тут…
Скитаешься по городу.
И смотришься как шут,
что слишком много загадал про тут и про везде,
да не по той, а по неправедной звезде…
Ты, странница, неужто встречи ищешь ты с собою,
странницей?
Значимее, значимее, значимей всей доброты вселенской
вот эта вот слеза, врисованная
в это вот твоё лицо шута.
Поскольку говоря о “правде”, не этот мир имела я в виду:
возможно, он способен на открытость,
но никогда – чтобы правдивым быть.
Правдивость раздвигает рубежи
