нас среди ночи разбудил твой крик о том,
что ты внезапно встретил Бога:
«Он бегом
бежал по улице, за ним гналась толпа,
чтобы вернуть на крест, губа
Его дрожала, Он меня просил
Его упрятать…
Отстоять по мере сил…»
«Спасти Спасителя?! И что – потом?»
«Я закричал – и разбежался с этим сном…»
Ещё воспоминание зернистое:
твоё движение к самоубийству,
к решению уйти от выбора
тебе немыслимого: он прогиба
в одну из двух сторон потребовал бы, ибо
два голоса – пусть Бог простит меня! –
как блеянье овец:
«Решай – она иль я!»
«Я иль она!»
«Иль потеряй обеих сразу!»
«Решай! Решай!»
Ты не решил.
Спешил
дожить как жил –
ты дорожил
своим молчаньем.
И изжил
в себе умение кружить,
крушить.
Потом – готовность жить…
И стон неслышный: долгий вдох.
Настала тишина.
И все окрест
тебя вздохнули: ты смирился.
Крест
взвалил на плечи и поплёлся дальше…
Теперь кругом
круги своя.
О, если б даже
не знала я как обретается утрата,
то жизнь твоя мне и тогда предстала б адом.
Итак, крути-закручивай пятак,
разбей меня о собственную стену!
Любовь одна ожесточает так –
а кто, когда не ты, ей знает цену!
И кто, когда не я, должна скорбеть,
что – никого, кто бы сказал тебе:
«Бери, бери, не выбирай,
за неуменье выбрать не карай
себя уходом в неимение…' Скажи,
труднее ведь, когда на рубежи
не жизнь, душа рассечена, и все дела
твои – затягивать твои же удила?
А если то, что нас должно убить,
не убивает, делает живучей, –
скажи, отец, скажи:
что лучше –
жить иль не жить?
Ещё скажи, отец,
какой в том смысл – писать сии слова,
когда предписан им, едва
родившимся, один конец:
разбиться в стены, с четырёх концов
глядящихся глазами мертвецов…
Зато твои слова мне вспоминаться стали:
«Заслуживает ли хоть кто-нибудь моей печали
из тех людей, которые, как кажется мне, – да?
Заслуживают ли они печаль мою всегда?»
Достойны ли они печали нашей?
Когда я, как сейчас, спасаюсь от миражей, –
то мой тебе ответ:
О, нет.
О мертвецах.
Ты жаловался часто на местопроживание.
При этом размышляя о смыслепроживании.
А я любила человека – времяпроживанием
он озадачен был. И говорил в сердцах,
что Время – ерунда: оно сдаётся рифме.
Нельзя придумать ничего наивней!
Поскольку Время – чернь, нещадная толпа.
Он пребывает во гробу, а гроб не там, где все гроба, –
он возлежит в церквушке, в её холодной нише.
Как в морозилке – тот продукт, что ниже стал бы жиже.
Его там маринуют для позора погребения
на кладбище, где тлеют снобы, полные презрения
к нехитрой истине, что смерть и им приносит тление.
Не так давно
сей человек считался тунеядцем.
Не только у властей. Рождённым потеряться.
Когда ему сказали, впрочем,
«Я или она!» –
он выбрал убежать. Не забирая ни хрена.
В те годы каждая приличная жена
его звала, как каждый муж: «Шпана!»
А сам он говорил, что заодно с народом
считает 'самсебя' уродом.
При этом, правда, улыбался. Добавлял:
«Когда б не премия, меня никто б не звал
и на объедки. Мне кололи бы глаза,
