в лицо плевали бы и выставляли за
порог. Родители девиц, увлёкшихся моей
персоной, гнали бы меня взашей…»
Скажи, реши теперь, отец,
Достойны ли они печали нашей –
наконец?
Достойны ли они? Ответ,
я думаю, известен и тебе:
О, нет.
Но я – скажу тебе открыто –
к такому же спешу корыту.
Хотя не с ними. На подобный компромисс
им не подбить меня – за кем бы ни плелись.
Вот почему и удивился ты словам моим.
И если кажется тебе, что уязвим
уже мой мозг. Что погрешим.
Ты не пугайся.
То – слезы моей остаток.
И воспитанья отпечаток…
Закончу я письмо, однако, сном
моим, где нету крика.
Дом.
И в доме ты. В рубашке старой. В горле – ком.
Молчишь. Хотя потом
бормочешь: Никому страданий
не причиню я… Никому кругом…
Два голубя возились в сорной куче за окном…
Пер. Нодар Джин
НЕСПЕШНАЯ ЗАПИСКА
У океана в зимний день
Чайка припала к останкам гниющего краба –
панцирь его разлагается сладко под зимним лучом.
Солнце бредёт по тропинке своей отрешённо.
Слуху не ведомы звуки шипящей волны.
Шире широких просторов, ужасней, чем ужас,
больше того, что душа научилась вмещать,
он, океан, – продолжение вечного страха,
коему нечего вспомнить и предвещать.
Корни души нашей гибнут с первой слезою,
пролитою теми, кто сжалились над собою.
Поэтому селимся, люди, в больших городах, –
в царстве загубленных душ, где царствует страх.
И тянемся, люди, к пространству очерченному,
ибо в отличьи от птиц недоверчивы мы
к сплошному пространству. А чайки миндаль
множит деталь на единую синюю даль.
Птица живёт как положит ей птичья душа.
Замри на ветру – вслушайся в звук не дыша.
Пер. Нодар Джин
IN MEMORIAM
Joseph Brodsky
И опять я пытаюсь в трёх соснах лес
разглядеть, иголку в стоге сена, где
мы с тобой бестолково валялись, без
благодарности (как её там?) судьбе,
полагая по глупости – этот час
легче пыли; ещё, если помнишь, – не
понимая, как он будет нас
донимать, в грядущем угрожая мне
Бог весть чем, а тебе – рецидивом света
в настоящем (ты видишь сны?),
неумолимо мерцая где-то
за оголённым серпом луны.
И опять я ищу повод, случай
сойтись, обняться среди чернил
на бумаге, а не среди скрипучей
кожаной мебели. Сохранил
ли ты в памяти страх мой
пред ней, – единственным кроме нас
слушателем раскатистых, ледяных
и размеренных слов твоих –
как ты изрекал их. Всякий раз –
словно античный хор, наотрез
сотрясающий мир,
только без
приговора его и лиры.
Вот ещё попытка воскресить
твою музыку в настоящем времени,
и тут же, позабыв про суть вещей,
как та змея из книги Бытия,
предать его, чтобы в невидимую щель
протиснуться и в будущее выйти. Я
и ты – в грядущем – кто мы есть?
Кресты, приставшие к оси. Бушует пламя,
и назорей-слепец, выкрикивая 'Месть!'
жонглирует своими топорами.
Ах, запоздалая попытка дотянуться в бездну ту!
Там – ты услышишь, ибо
слова пронзают пустоту
