стремительнее, чем могли бы
слёзы. Любовь – не ответ, не вопрос,
это шум благодарных губ, что бормочут
слова без смысла; так мраморный торс
сердечная боль не источит.
И потому Отсюда я без отча-
яния, невольно, медленно, сухо
посылаю тебе забвенье, шепча
в твоё чуткое и прозрачное ухо.
Пер. Бахыт Кенжеев
IN MEMORIAM
Joseph Brodsky
Сие – попытка отыскать
иголку в стоге сена,
чтобы случайно не назвать
тоску или измену
по имени. Чтобы найти
в трёх соснах лес дремучий.
И, как по лезвию, пройти
к судьбе – одной из лучших.
Чтобы при встрече под луной,
когда она случится,
услышать 'Прав я?' и к другой
луне оборотиться.
Сие – попытка оправдать
молчание у гроба,
чтобы случайно не сказать
чего-нибудь другого…
И стул, чей скрип внушает страх –
единственный свидетель превращенья
бумаги в кожу! Далее в стихах –
не то, что память, но уже – прощенье
отсутствия певца. И хор молчит.
Безмолвствует, как треснутая лира
в руках Творца. И где-то там, в ночи,
во след певцу качается секира
и чей-то голос жалобный звучит.
Сие – попытка голос обрести,
не тот, – другой, который в половине
родившихся детей звучит
и властвует. Отныне
лишь он – возможность будущему жить,
где тень земная между сосен бродит,
пытаясь отыскать спасенья нить,
как та змея в Начале, что-то вроде
кривой с координатой 'мы' на Х,
помноженной на мщенье Иисуса.
Сие – попытка Там тебя окликнуть.
Сквозь пустоту – услышать, прикоснуться,
пробормотать 'Спасибо!' В этот час
лишь ангелы над смертными смеются,
но звук летит и достигает края,
где содержание не властвует над звуком,
и где герой не шепчет 'Умирай!',
а, прислонясь уже прозрачным ухом
к просвету в облаках, он слышит вдруг
как я шепчу ему: 'Послушай!'
И, отрываясь от чернильных рук,
звук исчезает… Так, наверно, души,
как мотыльки, летят на новый звук.
Пер. Андрей Драгунов
МНЕНИЕ ОДНОГО ПОЭТА
Поэзия – я тоже недолюбливаю это.
(Мэриэн Мур)
А что стихи? – свидетельство гордыни,
свидетельство того, что он, поэт,
бессрочно заперт, как вода в графине,
в самом себе, того, что много лет
в глуши души, уподобляясь волку,
мечтал, что книга с именем его
найдёт приют на чьей-то пыльной полке.
А что ещё? А больше – ничего.
Вся жизнь, витиеватая, как букли,
паденье, взлёты, торжество идей –
всё это – только буквы, буквы, буквы,
замызганные пальцами людей,
не знающих ни самого поэта,
ни вкуса крови, источавшей звук.
Но может быть, «лучом младого света»
его строку однажды назовут.
И что?
Ведь ночь – свидетельница страсти,
принявшая обличье чёрной власти
над криками сверчков
и над луной,
куда реальней и куда прекрасней
строки одной. И даже – не одной.
Ведь жизнь прекрасна
даже без прикрас,
