другая – и взгляд у нее такой, словно видит больше остальных, и как будто бы купол светящийся над ее макушкой – люди не замечают, а она, Марфа, видит такое.
«Только бы я не права оказалась, – думала старуха, слушая Янину болтовню и прихлебывая чай. – Не стоит ей ввязываться в такое. Душу ее жалко».
Яна однажды заметила, что старуха к ней принюхивается. Ноздри раздувает, как животное, шею черепашью, морщинистую, вперед тянет, и кончик ее пористого носа ходуном ходит. Как Баба-Яга из сказки. Неприятное ощущение. Почти так же гадко, как когда в переполненном вагоне метро чья-то рука начинает твой зад ощупывать – и не денешься ведь никуда, толпа кругом, вот и стоишь, как пограничник-слабак, пропустивший шпиона. Бабка заметила, что Яне не по себе, и сама об этом заговорила. Очень странное сказала:
– Ты не обращай внимание, дочка. Я все пытаюсь понять, от наших ли ты. От наших запах другой идет, не человечий. Не запах тела, другое это… Не обращай внимание, не сделаю тебе зла.
– Что значит, я – от ваших? – естественно, заинтересовалась Яна, у которой, как у всех подростков, был культ «особенного человека». – От кого это, от ваших?
– Неважно, дочка. Если это так, ты сама все узнаешь, когда время придет. Все узнают. А слова мои не помогут в этом никак. Хочешь, я тебе блинков лучше сделаю, вон исхудала вся.
Странная была старуха. Но с ней было как-то хорошо. Неожиданное родство – когда даже за совместным молчанием ощущается некий смысл.
А еще Яна однажды о болоте заговорила. Она почти с самого начала собиралась – каждую ночь поющий лес не давал ей покоя. Нет, не страх это был, а любопытство – но такое острое, жгучее, хоть надевай калоши и самой на болото иди. А старуха явно что-то знала, но все намеки обходила стороной, как будто бы ее обучили искусству дипломатии.
– Вы же там были, – осторожно начала Яна. – На болоте том. Были, я знаю.
– Шла бы ты, девочка, домой. Не буду я с тобой о болоте говорить.
– Почему? Что там происходит? Вы говорите – природа, то-се… Да только вот даже первоклашке ясно, что не бывает такого. Чтобы днем – тишина, а по ночам начинались звуки эти. Есть там кто-то.
– Что ты в этом понимаешь, глупая. Есть вещи, о которых лучше не разговаривать.
– Там человек? Или… – Яна перешла на полушепот. – Нечеловек? Кто там есть, в этом лесу, кто?
Старуха подошла к окну. Яна не переставала удивляться ее стати. Простая бабка деревенская, лицо заскорузлое, как древесный гриб, ладони – широкие лопаты, а тело – как будто бы всю жизнь не в огороде, а в балете отпахала. Спина прямая, походка легкая.
– Если не скажете, я сама туда пойду! Я к лесу уже подходила, там тропинка есть. Я видела. Едва заметная тропинка, но есть. А вы говорите, туда не ходит вообще никто. Но для кого же тогда тропка, кто ее протоптал?
Старуха дернулась, как будто бы ее кто-то ударил.
– Замолчи, девочка. Тебе же лучше будет, если замолчишь. Мне-то что, я свое отжила давно.
– Не в топи же тропа ведет, – храбро продолжила Яна, хоть и не по себе ей было – никогда она не видела у Марфы такое бледное и злое лицо. – Пойду и сама все разведаю.
– И сгинешь, – Марфа взяла себя в руки и заговорила спокойно: – Тебе даже приближаться к той тропке нельзя, не то что идти по ней.
Марфа смотрела в удаляющуюся спину соседской девочки и думала: ну что же ты, ну куда же ты лезешь, это поначалу тебе кажется, что по ту сторону – сказка, а нет там ничего, чернота одна, и душа черствеющая. Когда Силу на вкус пробуешь, душа твоя словно струпьями покрывается, а потом ее затягивает каменным панцирем, и бьется она там где-то внутри, горемычная, а ты ее больше и не ощущаешь, словно нет ее вообще. Избави тебя, господи, девочка, от этой участи. От времени, которое тянется ниточкой, и не оборвется никак – ты бы, может быть, уже и под землю на отдых спуститься не прочь; все те, с кем было о чем поговорить, давно там, но ниточка твоя прочна, и дни бесконечны. Избави тебя, господи, от участи миллионов старух, к которым брезгуют приближаться даже сны.
В юности кажется, что Сила – это так важно, что взамен можно все-все отдать; тем более, с той стороны особенно ничего и не просят. Принимают, раскрыв холодные бархатные объятия, не требуют: плати, плати. А когда уже жизнь к концу идет, понимаешь, что обманули тебя, обсчитали. Им всегда больше платишь, чем они дают, такой на той стороне закон.
Марфа Силу получила, и в первые несколько лет от нее больше страданий было. Не понимала она, что может, и для чего ей это. Слышит голоса мертвых – да лучше бы они молчали, как для всех остальных. Силу ведь прожить надо, оседлать ее, как лошадь
