важней церкви…»
«Она обладала талантом не замечать вещей и ничему не придавать значения…»
«В отличие от нас, великие люди умирают дважды: сперва – как люди, потом – как великие…»
«Незрелые люди стремятся вершить великие дела и служить всему человечеству, а зрелые – лишь своей даме…»
«Самоубийство – высший акт свободного духа…»
И в этом англо-армянском дерьме ты ковырялась за день до того, как предала меня. За день до выстрела.
…Но всё равно не косись на Валечку. Она хоть и проста душой, как Като была, люблю я по-прежнему тебя. И больше никого. А ты искалечила мне жизнь! Не в себя же выстрелила – в меня! Сука ты! Тысячу раз сука! Миллион! Сгинь же наконец!
Теперь уже меня охватила ярость.
Кровь, однако, по-прежнему била не в виски.
Я решил было оттолкнуть от себя Валечку, но вовремя осёкся. Побеждать себя за счёт других – это поражение. А побеждал я себя, как и других, только за счёт работы.
19. Люди хотят не знаний, а определённости…
Вместе со взглядом я вернул на стол и мысль.
Хотя правда в преувеличениях, на это письмо американца я решил теперь отвечать как если бы дураком был и сам, – серьёзно. И с азов.
Самая вредная ошибка кроется в представлениях людей об их месте в природе. Это великая беда, что человек – и не только дурак – вообразил, будто он венец мироздания. А не «серая клякса», как обозвал меня Троцкий.
Лейб понимал, что рядом со мной иранский шах, как выразилась Валечка, никто. Но он прав: даже победивший вождь – муравей и «серая клякса».
Если бы я, однако, был лишь «серой кляксой», меня бы не мучило одиночество. Хотя моё одиночество – плата за небесное позволение переделывать землю.
Но я пока не об этом. Я о том, что мир вполне может обойтись без людей.
На каждого человека приходится 2 миллиона муравьёв. И ни один из них ни в чём не сомневается. А почему? Кто научил их жить без сомнений? Не знает этого даже сам муравей, ибо он тоже – «серая клякса».
Всё в этом мирозданье ничто. Всё появилось не ради себя. Может быть – просто для забавы.
Тот же писатель Шоу говорил мне, что бог создал муху в премудрости своей, но забыл – почему. И ещё – будто в Англии центром семьи является лошадь. Но если бы то же самое сказала лошадь, я бы не рассмеялся. Погнал бы её, как дуру. Потому, что даже в Англии и даже лошади родятся по посторонней воле.
Где эта воля и как она выглядит – с пейсами или усами, – никому невдомёк. Хотя имя ей придумали: бог. Могли – любое. Скажем, «серая клякса». Какая разница – каким звуком что назвать? Всё равно на главный вопрос не ответить. А поэтому ответы на другие вопросы рождают сомнения.
А вот главный вопрос: по какой такой посторонней воле всё случается? И ради чего? Почему так устроено, что муравей знает – чего хочет, а человек нет?
Потому ли, что человеку впихнули в череп мозг, как часы в пах польскому шахтёру? А почему мозг оказался нужен? Для того ли, чтобы задавать вопросы и во всём сомневаться? Почему, например, человек не был создан муравьём, а муравей человеком?
Это не из дурацких вопросов, а из самых нужных. Иначе забываешь, что ответов у нас нету, и мы не вправе выносить конечные суждения.
Дурацкими бывают только ответы. Вопросы – нет. Раз появился мозг, а в нём эти вопросы, значит, они чему-то служат. Хотя бы пониманию, что кроме как по-дурацки на них не ответить.
К чему я это?
К тому, что несмотря на всё, – не скажешь ведь: остановите землю, я хочу выйти! Кто её для тебя остановит? Даже если хочешь пописать. Приходится жить…
Вот мы строим социализм. Хорошая идея?
Не человек создал мозг. И раз уж туда пришла эта мысль и она многим нравится – отменить её невозможно.
Никто определённо не знает – какая мысль истинна, а какая нет. Люди, однако, хотят не знаний, а определённости. Поэтому те, кому эта идея нравится, называют её истинной.
Я, например, уверен, что раз уж мир создали не мы, «серые кляксы», то ничего в нём принадлежать нам не должно. И праведным я считаю такой океан клякс, где ни одна ничем, кроме себя, не владеет. И все равны.
Но есть и другие идеи. Они тоже многим нравятся. Много и идей. Но все сводятся к тому, что хотя никто этот мир с собой не уносит, он – наша собственность. А собственность, мол, надо делить.
Вся история – это история привычки владеть и делить. И привычка эта настолько сильная, что либо она и есть самая сущность «серой кляксы», либо кажется таковой.
Я считаю, – кажется. И считаю, что посторонней воле эта привычка не нравится. Иначе не была бы дана была мне, «серой кляксе», такая власть над другими.
Люди полны дерьма, но я верю в народ. Его можно схватить за яйца, скрутить их, а потом больно сдавить – и заставить с этой привычкой расстаться. Человек – блядь, но его можно заставить вернуть себе девственность. К смирению ведёт сила, которую обретаешь в страхе…
К чему же теперь это?
А к тому, что Лейб – когда проиграл мне – сочинил против меня афоризм. Цель, мол, оправдывает средства до тех пор, пока что-то иное оправдывает цель. Но кто с этим спорит?! Не я. Да, страх – это средство, а смирение цель, но эту цель я уже назвал. То есть, не я – эту цель открыла мне иная сила, но говорить о ней неловко. Когда говоришь о ней, люди считают тебя чокнутым.
Однажды, вернувшись домой под утро после пьянки, отец стал ругаться из-за того, что я не сплю. Я признался ему в страхе, что всю ночь шептался с богом. Он выкатил глаза, а потом махнул рукой и буркнул, что я, «ваймэ», молился – доверился богу. И значит, глуп, как мать.
Когда же я добавил, что нашептал мне своё и бог, отец за меня испугался всерьёз.
И вот мне говорят, будто я неправ. Нам, мол, нашептали совсем иное. Но либо они не поняли этого шёпота, либо шепчущий издевается. Либо же он хочет крови.
А ещё может быть, – сам не знает, где истина: океан клякс превратился уже в потоп. Неостановимый, как незнание.
Идёт борьба за нового человека, глупый американец! Борьба со всеми, кто нового не желает.
Кто в день ленинских похорон «по ошибке» даёт в эфир цыганскую плясовую. А после сообщения о приговоре троцкистам – шопеновский траурный. И в этой борьбе, глупый писатель, приходится не только строить, но и защищаться.
Проливать кровь.
20. В любви мужика следует уважать за любовь…
– Вот она где, Иосиф вы мой Виссарионович! – заговорила вдруг Валечка обнявшим меня голосом. – Вот
