которую, как и себя, он орошал только перцовкой. Хотя и без неё был дурак. О чём я телеграммой сообщил ему ещё в 39-м.
К тому времени внутренний враг притих. Не потому, что стеснялся, а потому, что в загробном мире стоят мощные глушители.
Соответственно, поостыли и все мои засранцы. А Хрущёв докладывал из Киева, что на плодородных полях Украины враги продолжают размножаться, как «морской песок». Который, мол, он продолжает разгребать «бдительной рукой». И в самом преддверии войны население этой многолюдной республики стало сокращаться быстрее, чем в других. В чём, правда, есть логика: чем больше людей, тем выше и смертность.
А Лаврентий только и поднялся тогда из Грузии в Москву. И первым делом посоветовал Никите взять пример с прочих республиканских вождей. Тоже поостыть. Но Никита продолжал дуть перцовку и горячиться. Пока я не послал ему короткую депешу: «Уймись, дурак!»
Лаврентий даже удивился моей прямоте. Но без неё Хрущёв не унялся бы.
Недавно, однако, его снова занесло. И когда Лаврентий пожаловался мне, что теперь тот изводит на Украине недобитых Гитлером евреев, я велел срочно отозвать дурака в Москву.
В этот раз Лаврентий удивился моей непрямоте.
Ибо, пусть я по-прежнему огорчил Никиту, напомнив ему, что он дурак, – сразу после этого обрадовал. Назначил партийным вожаком столицы. И сдружил его со Ждановым и Булганиным. Ибо между собой они спорили лишь по одному вопросу: кого следует убрать раньше – Маленкова или Берия?
Лаврентий, между тем, не приуныл. Уговорил бога вселить в Жданова грудную жабу, а в его ленинградских союзников – дьявола. Врага народа. Поскольку же Хрущёв смешон даже себе, то изо всей этой пульки остался Булганин.
Если Лаврентию удастся и впредь поддерживать с богом нынешние отношения, то – вопреки моим вычислениям – он может вырасти в главного вождя.
Я не желаю этого. И не вижу тому никакой возможности. Но вместе с тем не знаю иного выхода.
Оттого я к нему и снисходителен. И оттого каждый раз ликую, когда Лаврентию удаётся увернуться от меча, который над ним заносят. Даже – если заношу я сам.
А ликую я потому, что угадываю в том господний каприз. Который сильнее господней же логики. В весёлую минуту снисходительность бога к Лаврентию я объясняю тем, что он вегетарианец. Как и бог. Который тоже не ест живность не из жалости к ней, а из брезгливости.
Правда, Лаврентий делает исключение для вождей. Но к Молотову пока не подступился.
49. В Африке честным людям сказать нечего…
«Ты, Лаврентий, только и делаешь, что сознаёшься – ”я тебе сознаюсь“, ”я тебе сознаюсь“, – но в чём сознаёшься, не понять. Потому что не понять, чего хочешь!»
Тон у Молотова был уже такой, когда не понять было другое: что же он сейчас выкинет – рассмеётся или, наоборот, разобьёт трубку. Но он просто добавил:
«При чём, например, Христос?!»
«Неужели не понятно? Я к тому, что ты не африканец, правильно? Цивилизованный человек. А цивилизация – это не только мыло, как ошибаются англичане. Это ещё и настроение. Ты же не радуешься, когда тебя собираются кушать! Потому что – цивилизованный. А это значит, что ты не Христос. Не станешь лезть на крест ради непонятных вещей. Или подставлять другую щёку. Или сам, извини, нанизываться, как баба, на вилку или ещё на что-нибудь, если тебя хотят покушать культурно, а не как африканцы. То есть, с тарелкой и ножиком. Как в пульмановских вагонах…»
Судя по тону, Лаврентий уже не крутил телефонный провод свободной рукой. Он не знал, куда её деть.
«Ну, говори, говори!» – буркнул Молотов.
«Я и говорю. Ты обыкновенный человек. Здоровый. За исключением пустяков. О которых знаем только мы… А ведёшь себя, как Христос. Что бы с тобой ни сделали – молчишь. Но Христос как раз не молчал. Баба, например, у него была блядь, Магдалина, но он и за неё заступался. А ты за Полину твою, – хотя она даже больше, чем Магдалина…»
«Что-о?!»
«Полина тебе больше, чем баба. Жена. И работница.»
«Работник. Это слово по родам не склоняется… »
«Пускай не склоняется. Хотя – почему? Если на полях работают ”работницы“, то почему в партии они становятся ”работниками“? Но мне это не важно. Это ваше, русское, дело… Я говорю, что Христос не сидел бы сложа руки, если его работницу… А про блядей, кстати, можно – ”работница“?»
«Не прикидывайся! Продолжай!»
«Не я прикидываюсь! Христос, говорю, не сидел бы, если бы Магдалину вдруг посадили. И не прикидывался бы – будто не посадили! И будто не сослали в Казахстан. Это так про него в сказках рассказывают. Тихоня, мол, и прочее. О царском престоле никогда, мол, не думал… Ты его, кстати, сам и спроси сегодня – если мне не веришь…»
«Кого?» – не поверил Молотов.
«Что – ”кого“?»
«Кого спросить?»
«Христа. Он тоже будет сегодня у Хозяина! – и после паузы добавил. – Я и сам только что об этом узнал. Что Христос тоже там будет. И даже – что Хозяин ему царский сервиз уже поставил. С коронами и золотом. Получше, чем твой… Ну, не твой, а тот, который тебе в вагоне поставили…»
Теперь паузу выдержал Молотов. Более продолжительную. Наконец произнёс:
«Я, Лаврентий, конечно, здоров. Но опасаюсь за тебя!»
«За меня не надо опасаться, Михайлович! Ты просто не знаешь. Тебя не было. Ты тогда в пульмановском вагоне по Америке катался. А я всем за ужином рассказывал про этого Христа. Он вообще-то майор. Тоже, кстати, из Грузии… »
«Что значит ”тоже“? Тоже – как кто? Как Христос, который не майор?! У тебя все и всё всегда из Грузии!»
Берия – непонятно почему – промолчал.
«Лаврентий, я тебя спрашиваю, – напомнил Молотов. – Что значит ”тоже“?»
На этот раз Лаврентий ответил. Но – после длительной паузы, которая, судя по произнесённым им наконец словам, была адресована мне:
«Я говорю ”тоже“ потому, что отец этого майора тоже из Грузии.»
Теперь промолчал Молотов.
«Не понимаешь, Михайлович? – хмыкнул Берия. – Скажу понятнее: не отец ”тоже“ из Грузии, а сын. Майор. Христос. Отец – ”просто“ из Грузии. А сын – ”тоже“! Начинаешь понимать?»
«А что тут понимать? – возмутился Молотов. – Где отец, там и сын!»
Следующую фразу Берия снова адресовал не Молотову:
«Не всегда, Михайлович! Бывает, отец из Грузии – например, из Гори, и сын – тоже оттуда. Как наш Хозяин. И отец оттуда, и сам. Но бывает – отец из Гори, а сын – из другого места. Это если мать живёт в другом городе. Не в Гори, а в Тифлисе. В этом случае говорят: отец из Гори, а сын – из Тифлиса. Правильно говорят, потому что территориально сын рождается недалеко от матери. Понимаешь?»
В отличие от меня, Молотов не понимал, ибо мыслил в другом направлении:
«Я действительно опасаюсь за тебя, Лаврентий… О чём ты, пардон, говоришь? Что значит ”сын территориально рождается недалеко от матери“?»
«Дочка тоже.»
Лаврентий теперь уже дразнил не только Молотова. С главными словами он тянул точно так же, как
