готовился к загробной жизни. То есть – к смерти. Которую – в отличие от Иисуса – считал простой и разрешимой проблемой.
Разрешил он её действительно просто: подготовившись наконец к смерти, уверовал в своё бессмертие.
А готовился основательно. Выстроил под землёй огромный город-мавзолей. С площадями, гаражами, служебными сооружениями, дворцами и гарнизонными бараками. Куда поместил многочисленную пехоту из терракотовых солдат, вооружённых настоящими копьями.
Создал, на всякий случай и кавалерию. Тоже терракотовую. Какую?! – услышал Ворошилов. Ответа, однако, удостоен не был.
Создал и городской транспорт, продолжил Мао, – лошади, коляски, возницы. Запасся всем, без чего не обойтись при жизни. Даже наложницами. Распорядился их – после своей смерти – не резать, а душить. Чтобы не повредить им плоть, которой он жаждал уделить после смерти не меньше внимания, чем при жизни.
Но одновременно император готовился и к неумиранию. Ради чего воздерживался от оргазмов, воображал себя драконом, то есть символом Востока, злился на тигров, то есть на западный мир, кушал грибы и соблюдал строгую воздушную диету.
Молотов поинтересовался ингредиентами.
Объяснил переводчик. Чин Че Ван был уверен, что все мы несём в себе частицу космического дыхания, и умираем когда растранжирим наш запас. Поэтому император дышал экономно, а в заду – не допуская утечки воздуха – держал перламутровую затычку.
Я выразил удивление: неужели с такой затычкой император всё-таки умер?!
Мао кивнул: ещё как! Умер молодой, – и в муках.
Не дожидаясь вопроса, Ши Чжэ добавил: перламутр считается на Востоке символом неподвластности времени. По этому император не только затыкался этим символом, но и питался. Скоропортящееся нутро хотел вымостить вечной субстанцией.
Молотов продолжал молчать о своём. Прервал же молчание глупостью: бессмертие приходит к вождям через бессмертные дела.
Ёсик, как и следовало ожидать, хлопал глазами. В которых – как мне казалось – мелькала тоска по далёкой кумранской пустыне.
В другом конце гостиной кто-то уже запустил электрический граммофон, подаренный Рузвельтом. Хрущёв – под звуки «Амурского вальса» – приглашал на танец Маленкова. Тот отнекивался, ссылаясь на то, что не наелся. Никита обежал стол кругом и стал уговаривать Булганина. Который с грустью взирал на француженку.
Её, между тем, увёл вальсировать Чиаурели.
Булганин сдался Никите и, протянув руку, поплёлся танцевать.
Я вернул взгляд на майора.
За его спиной, наискосок, стояли высокие напольные часы. Я называл их шкафом времени. Когда моя гостиная бывала безлюдна, к движению в мире приобщал меня только этот шкаф.
С разлётной звездой на сияющей медной бляхе, маятник суетился, теребил мне зрение пульсирующим бликом и острым тиканьем прокалывал точки в тугой пелене из чёрной пустоты. Которая растянулась между мною и жизнью.
Теперь, среди застольного гвалта, среди сладких всхлипов амурского вальса, этого звука я не слышал, а само движение маятника за спиною майора показалось мне таким же смехотворно тупым, как раскачиванье обнимавшегося с Булганиным Хрущёва. Как любое другое движение в гостиной.
Любое в мире.
Между чем всё-таки раскачивается маятник постижения жизни? – спросил я себя. Между тем ли, что истинно, и тем, что ложно? Или между тем, что хоть что-нибудь обладает значением и тем, что значением не обладает ничто? Значением никаким – ни истинным, ни ложным…
73. Иисус Христос умер не на кресте…
Кровь к моим вискам Ёсик сгонял рублеными фразами…
Иисус Христос родился не в Вифлееме.
И не в Назарете.
А в Кумране.
Он не Иисус Назаретский, а Иисус Нозорейский.
Из назореев.
Как называли потомков причащённых к высшему знанию.
А ещё их называли «зелотами» или «сикариями». То есть – патриотами Закона.
Как Иуду Искариота.
Так называли их сами евреи.
Римляне же называли их «разбойниками».
А умер Иисус не на кресте.
И не в Иерусалиме.
И после смерти он не воскресал.
И мучеником не был. Был политиком, который проиграл главную битву.
Но потом забыл о враге и отомстил ему. Выиграл войну.
Другую и неожиданную.
Большую, но иллюзорную.
Не против врага, а против человеческого в человеке.
Против пустоты в жизни.
Против правды о тщетности надежды. И рвения к справедливости.
Но выиграл он эту войну как выдумщик. В воображении.
И выиграл себе в утешение.
А потому – и в утешение себе подобныи. Проигравшим. Большинству.
Не был он и Спасителем. Утешителем только. Невольным Утешителем.
К спасению человечества никогда и не стремился.
Лишь в той мере, в которой стремился к царскому трону.
Но не с тем, чтобы спустить на землю Небесное царство.
А с тем, чтобы поднять на ноги Израильское.
В которое Учитель мечтал загнать весь мир.
Считая его единственно богоугодным.
Загнать ценою любых жертв. Страшного суда.
На котором он будет судьёй, не осуждённым. И не жертвой.
А легенду об Иисусе Христе он выдумал сам.
Благодаря чему свою войну и выиграл.
Благодаря выдуманной легенде, которой он подыгрывал собственной жизнью.
Пожертвовав не ею, не жизнью, а сущей правдой.
…Хотя Лаврентий предупредил, что майор принёс из Палестины «бомбу» и хотя некоторые из этих фраз Ёсик обронил за столом раньше, они – одна громче другой – разрывались в моей груди и гнали оттуда кровь в набухшие горячие виски.
В груди зато, в животе и в сердце, становилось холодно.
Точно так же всё моё тело затихло вдруг и остыло много годов назад, в детстве, когда я впервые во сне услышал главную проповедь Учителя. С начала и до последних слов. О том, что жертвовать правдой – как ставить дом на песке.
