По прошествии субботы вывезли из пещеры и Симона.
Что же касается Иуды, евреи не простили ему того, что он выдал римлянину товарищей. Самых ревностных из евреев. По словам Завета, «Иуда приобрёл землю неправедною мздою и низринулся». Если прочесть правильно, добавил Ёсик, с помощью кумранского свитка, эти слова означают, что Иуду сбросили из пещеры вниз. Сказано даже, как он упал.
– А как он упал? – спросил Мао и, счастливый, похлопал Валечкину ладонь на своём плече. Заметил ладонь наконец.
А упал Иуда на камни. Головой вниз. И голова его лопнула громко, как сухая тыква.
– Тыква? – хохотнул Берия и подмигнул мне.
Я думал не о Мао. И не об Иуде.
– И всё это написано в этих свитках? – спросил я.
– Это написано и в самом Завете, – напомнил майор. – Для «умеющих слушать». И читать…
Валечка выдернула ладонь из-под китайской руки и снова вздохнула:
– Надо же!
Я взглянул на неё – и она исчезла.
84. Это не грусть, а начало обиды…
Какое-то время Ёсик не только молчал – не шевелился. Шевельнуться не решались и остальные.
Наконец, Булганин качнул головой – дескать, бывает же! – и подцепил вилкой с блюда ломтик заливного языка. Хрущёву идея понравилась. Микояну тоже. Я подумал, что – если бы кушали на свете не все – кушающих надо было бы расстреливать. Кушать – отвратительная процедура!
Майор осторожно повёл головой и стал внимательно нас осматривать. Начал с Лаврентия. Потом перевёл взгляд на Чиаурели. Потом на француженку. Потом на Мао. И – снова на Лаврентия. Пропустив Ши Чжэ.
Который оскорбился.
Потом Ёсик развернул голову к часам за спи-ной. Со взглядом на меня он тянул. Наконец, повернулся и ко мне.
Я был готов к этому и стал искать трубку.
Она и вправду куда-то запропастилась.
Берия засуетился, но не нашёл её. Нашёл – под крылом тарелки – Ёсик. Берия зато чиркнул спичкой.
Я забрал её у него и пронёс мимо майорского носа.
Не извинился.
Прикуривал долго. Потом, когда спичка скрючилась, затушил её струёй густого дыма, поднял голову и повернулся к Ёсику.
Посмотрел всё-таки не на него. Сквозь.
На шкаф времени. Чего тот и ждал – вздрогнул и треснул дурным, хлёстким звуком. Засевший в нём дьявол ударил не молотом, а бичом.
Все вокруг тоже вздрогнули. На шкаф, однако, не обернулся никто. Но каждый стал считать удары.
После самого короткого, двенадцатого, в гостиной не осталось ни звука. За другим концом стола все теперь тоже молчали и тревожились. Не понимали тишины.
Не понимал и сам я. Она была тупая.
Вмешаться в неё не пожелал даже Лаврентий. Другого выхода у меня, однако, не было, – и взгляд я положил на него. Он кивнул и приотпустил на шее тугой узел. Коричневый с жёлтыми крапинками. Но заговорил, отвернувшись от меня. Для чего ему пришлось потянуться за редиской:
– Дедас гепицеби, Висарионич, ме пирадад ам кацис мджера! (Клянусь тебе мамой, Виссарионович, я лично верю этому человеку!)
Потом, правда, взглянул на меня, но обратился к Чиаурели:
– Шен рас иткви, Миша? (А ты что скажешь?)
Миша дёрнул плечами и повернулся к Ёсику:
– Значит, ра гамодис, – рац вицодит ткуилиа? Например, джвари ро зургит миконда сацхалс? Ан ро вабще калебс ар экаребода сацодави? (Что, значит, получается – всё неправда? Всё, что мы знали? Скажем, что бедняга крест на себе в гору тащил? Или – что вообще избегал, горемыка, женщин?)
Ёсик помялся:
– Рогор гитхрат? Халхс уткуилод марталис ар джера… (Как вам сказать… Без неправды народ не верит правде…)
– Арц ткуилис! – хмыкнул Берия. (Даже неправде!)
– Прекратите это безобразие! – рассердился я. – Говорите по-человечески! По-русски!
Усерднее других закивал Микоян.
Я окинул всех взглядом и остановился на Мао:
– Короче, они тут обсуждают – верить или не верить? Берия верит, Чиаурели сомневается. А Паписмедов говорит, что Иисус рассказывал народу про себя неправду, чтобы научить его правде.
– Не совсем так, товарищ Сталин! – осмелился Ёсик. – Между правдой и неправдой – не пустота. Между ними много вещей…
Я промолчал и посмотрел на Мао. Тот кивнул Ёсику в знак согласия и спросил через Ши Чжэ:
– Паписмедов, а с товарисем Иисусом… Извините! Товарис Паписмедов, а с Иисусом цто потом слуцилось? После спасения… Из песцеры.
Ёсик выбирал теперь фразы, которые не требовали ни «я», ни «он»:
– После, как и записано в Завете, было явление народу и «вознесение на небеса». «Небеса» – это особый монастырь в Кумране, где жили «ангелы». Священники. Назывался «небесами» потому, что служба там шла непрерывная… Так что Иисус не на небеса – наоборот, в подполье ушёл!
Мао согласился:
– И там он – цто? – писал автобиографию? Завет?
– Завет – это история всех ессеев. Еврейских христиан. И одного из их вождей, о котором вы говорите. И который родился и жил в Кумране. Хотя в конце достиг и Рима.
– «Одного из»? – спросил Берия. – Значит, этот один самый хороший был! Как писатель. Написал так, как будто был единственный. Или всегда – самый главный…
Мао опять согласился:
– Бог изменяет будусцее, а прослое не мозет. Писатель мозет.
– Хороший! – согласился и Берия. И посмотрел на меня.
– Что? – спросил я, подумав о его книжке про большевизм в Закавказье.
Про то, как я был сперва главный, а потом единственный.
– Ничего! – ответил он, потому что я отругал его за плагиат.
– А Иисус её сам писал? – спросили майора китайцы. – Историю. Ну, Завет.
Ёсик ответил к удовольствию Лаврентия:
– Писать всякий может. Главное – продумать и организовать.
– Он один всё продумал? И организовал?
– Помогали.
– Друзья?
– Даже бывшие враги.
– Дазе бывсие враги?! А кто их вдруг объединил с друзьями?
– Не кто, а что. Ненависть к Риму. И шанс создать бога, который его разрушит. Еврейского, но в римском стиле. Чтобы легче прижился. Чтобы и человек был, и бог.
– А цто? Риму своего не хватало? Нам, китайцам, я вам прямо сказу, цузие не нузны…
