– Наоборот. Богов у Рима было чересчур много. Но ни один не страдал. Только требовал, судил и награждал. Как еврейский. А исстрадавшийся бог – если находит время сострадать и народу, то есть любить его, – такой бог непобедим.
Ёсик подумал и добавил:
– Извините, что говорю по-газетному… Но, правда, такой бог сам засудит любого другого. Или наградит. Такой может всё! Может не умереть! А может умереть, но воскреснуть!
– А Иисус цто? Правда народ любил?
– Общался с ним… – замолчал Ёсик.
Потом добавил:
– Говорил ему притчи.
– Завет – хитрая книга! – вставил Берия и взглянул на него.
Ёсик объяснил:
– Да, умная! Имеющий уши услышит в ней отчёт о том, как общались вожди. А народ – о том, как вождь общался с народом. И говорил ему то, что сам бы слушал, если б его отец был плотник.
– Только говорил? – вмешался я наконец. – Не верил?
– Я уже сказал про веру, товарищ Сталин! Когда говоришь то, что тебя делает богом, веришь себе.
– Но он говорил это есцё раньсе! – вспомнил Мао.
– Говорил, когда хотел стать царём, – напомнил Ёсик.
– А потом цто? Забыл про царство? После креста?
– Какое царство? Иудею? Никаких шансов: Ироды стали там уже совсем сильные! А «Давидом» назначили брата. Иакова.
– Зачем провинция, когда можно – империю? – помог ему Берия и посмотрел на меня. – Интересно, как бы он себя повёл, если бы действительно стал царём. Что бы он стал делать? Скажем, если бы его ударили по лицу? Подставил бы другую щёчку? Или – другое лицо? Не своё? – и хмыкнул. – Или пошёл бы дальше – стал бы всё выжигать мечом? Как обещал…
Ёсик молчал. Я тоже.
Лаврентий ликовал. Ему показалось, что он припёр к стенке самого Иисуса:
– А если бы он стал вдруг царём не только в своей провинции, а во всей империи?
– Речь не о том, чтобы быть царём в империи, Лаврентий! – вытянулся вдруг Молотов. – Речь о том, чтобы быть богом. Везде! Чтобы править даже после смерти! Это уже совсем… – и запнулся.
– Что «совсем»? – опустил пенсне Берия.
– Это уже совсем другое дело! Совсем! Не имеет даже значения – мёртвый этот бог или живой!
Берия улыбнулся ему, как ребёнку:
– Не совсем «не имеет».
– А что с Марией? – вмешалась Мишель.
– При чём тут Мария?! – рассердился Чиаурели.
– С какой Марией? – спросил Ёсик.
– С женой.
– С Марией как раз не сложилось, – ответил Ёсик. – Ушла. Но Иисус вступил во второй брак. Пришлось менять закон и тут. Ессеям не позволялось ни разводиться, ни жениться вторично. Считалось многоженством. Но это ведь неправильно!
– Конечно, неправильно! – взволновалась Мишель. – А кто она? Вторая?
– Звали Фиолетовая Лидия. Из города Тиатира в Азии. Фиолетовая потому, что – из ордена фиолетовых священников. Они все фиолетовое носили.
Снова стало тихо. Затикали часы. Мао посмотрел на меня. Все посмотрели. Кроме Булганина. Он уже не икал, но всё равно скучал.
У меня к Ёсику вопросов не было. Мне было грустно. Прислушавшись к себе, я понял, однако, что это не грусть, а начало горькой обиды.
На Учителя.
И за него.
За себя даже. Ибо хотя я подозревал его и раньше, сомнений у меня теперь не осталось. А без них тошно. С кем же без Учителя остаться?!
Паузу нарушил Орлов. Хотя вошёл он на цыпочках, как только отыскал глазами Ши Чжэ, выпрямился и прошагал к нему твёрдым шагом, стуча каблуками. Остановившись между переводчиком и Мао, снова, однако, притих и наклонился.
Ши Чжэ – тоже шёпотом – перевёл услышанное Мао.
Тот кивнул, ткнул пальцем в тарелку с сациви перед собой – и Орлов удалился. Стуча каблуками.
Все – кроме Берия – проводили его взглядом. Лаврентий вернулся ко мне. Я кивнул. Он поднялся и покинул гостиную через мою дверь. Не ту, за которой скрылся Орлов.
Мао слизнул с пальца ореховый соус и вернулся ко мне. Вместе с ним – и остальные. Я опустил трубку на стол:
– Товарищ Мао, я, как вы и остальные товарищи, гонтов поверить, что товарищ Паписмедов рассказал нам правду.
Хрущёв энергично качнул головой. После чего у меня вконец испортилось настроение. Хотя съел я пока лишь ветку тархуна, поднялось чувство, будто набил живот пресной селёдкой. Не той, которую готовила Роза Каганович. Даже хуже. Шевельнулся и пылающий шарик в левой щиколотке.
Я рассердился на Хрущёва:
– Вот особенно Никита готов поверить майору. А почему нет? Понимает, что – хотя он тоже, как Иисус, большой человек – сам он в этом ни при чём. Всё решают обстоятельства. Если бы он был потомком Давида и жил не среди нас, а в древней Палестине… И если бы его евреи пригласили там на крест…
Я не выдержал и горько хмыкнул. Все – кроме Ёсика – рассмеялись. Кто громче, кто тише. Микоян – в точную меру.
– Если бы его подняли на крест, – успокоился я, – что, спрашиваю тебя, Микоян, случилось бы?
Микоян не знал.
– Крест не выдержал бы! – ответил я. – А если бы подняли тебя, то крест выдержал бы. И ты тоже. Но ты и сегодня висел бы на нём. Обнимаясь со столбом…
Ёсик продолжал не смеяться. Я поднял со стола погасшую трубку, качнул ею, то есть прервал шум, и обратился к нему:
– Майор, я хочу выразить вам благодарность! – и, легко пожав ему руку, похлопал в ладоши. Тоже легко.
Все дружно зааплодировали. Микоян шепнул что-то Молотову. Тот кивнул и поднялся с места. Его опередил Хрущёв: вскочил и бросился к Ёсику мять ладонь. Потом её пожал Молотов. Микоян подошёл к майору шестым.
Ёсик каждый раз смущался и дёргал плечами.
85. И улыбнулся, как человек, решивший помочиться…
Шумной вознёй Берия и воспользовался. Вернувшись в гостиную через ту же дверь, за которой скрылся Орлов, он зашёл мне за спину и пригнулся:
– Икидан даурекес – пирвелс сасцрапо саткмели аквс гограствисо да мандедан елапаракеба ту сахлидано? (Оттуда звонили: Первому, мол, надо срочно с тыквой переговорить. И как тому быть – звонить тыкве прямо сюда или домой?)
Я взглянул на часы:
– Асе гвиан? (Так поздно?)
– Пекинши дилаа. (В Пекине уже утро.)
