Я усмехнулся, представив себе глаза Ёсика, когда вызову его к себе после сна и заговорю про меч. И занесу его над Лаврентиевой головой! Надо всеми, кто не хочет или боится Спасения!
Внутри стало сладко. Я сознавал роковое величие этой минуты. Мне захотелось сказать себе что-нибудь для будущей легенды…
– Запомни себя, Спаситель, после искушения сатаной! – пробурчал я. – В канун Спасения! В канун Армагеддона!
Сразу, правда, усмехнулся. Потом стянул с себя китель и брюки. Подошёл к двери на веранду, увидел в стекле своё отражение – и усмехнулся: вот они, кривые ноги в голубых кальсонах и разбухший живот 70- летнего Избавителя!
…Укрывшийся черчиллевским пледом, я заснул, как счастливый младенец перед большим праздником. Как младенец, забравший с собою в сон все свои игрушки.
100. Там снова начиналась вечность…
Всё, что случилось со мною потом, случилось быстро.
Даже то, что случилось во сне.
Мне привиделось всё человечество. Не глобус, а народ. Который – весь сразу – я увидел, спустившись для этого вниз. В поднебесье. И повиснув над землёй в широких лучах золотого света. Не только в лучах прожекторов, как сегодня над Кремлём, но и в стрелах небесных. Божьих.
И весь на свете народ, задрав головы, взирает на меня теми же глазами, какими нынешним вечером, на Красной площади, люди любовались моим ликом, повисшим в небе на незримых шарах. Глазами, полными любви, преданности и надежды на спасение.
Народ жалко, услышал я, как прежде, Надин шёпот. Но, как прежде же, я шепнул ей в ответ истинное: жалко – если пожалею…
И с этими словами я шевельнул пальцем – и она началась, великая сечь у Армагеддона, куда Сатана уже давно созвал всех царей земли с бесчисленными войсками.
Среди них – и все враги мои, живые и мёртвые. И все на чёрных конях. Все – начиная с первого, с иеромонаха Мураховского из семинарии, и кончая последним, майором Паписмедовым.
Никаких звуков наверху у себя я не слышу. Только вижу её, великую сечь. И вижу, что белые кони одолевают вороных. И белые всадники рубят чёрных. И хлещет алая кровь, сбегая в широкую реку, а река стекает в синее море – и море становится красным. И чем больше крови вокруг, тем меньше чёрных всадников.
Когда, правда, победа была совсем близка, меня вдруг сковало сомнение. Не в исходе сечи, а в её лёгком конце. Причину этого сомнения я не могу постичь до сих пор.
Скорее всего, дело было лишь в том, что среди своих белых конников я заметил вдруг жёлтую тыкву Мао и Клима Ворошилова с фурункулом на нижней губе.
Битва, тем не менее, подходила к концу. Но к иному. Великому. Ряды чёрных всадников совсем уже поредели, разверзлись небеса, и раздался глас небесный: «Идите и выплесните все семь чаш гнева Божия на землю… »
И случилось разрушение всей земли. И всякий остров убежал и его не стало…
Когда дым рассеялся, никакого народа подо мной уже не было. Была тишина. И был сплошной пустырь – от края земли до другого края. Заросший сухой и чёрной травой.
Тишина, однако, длилась не вечно. Вдалеке завязалась свирель. Скоро эти звуки осмелели и среди них я расслышал знакомые слова. Из свирельных же звуков. Слова эти были моими – из самого раннего моего стиха. «Вардс гаепурчкна кокори…»
Раскрылся розовый бутон, прильнув к фиалке голубой,
И лёгким ветром возбуждён, склонился ландыш над травой…
И пустырь подо мной зашевелился и обернулся лугом. И этот луг расцвёл всеми дурманящими цветами и красками мира. И на него спустилась Божья благодать. Спустилось Спасение. Небесное царство. А на душе моей – от этих красок и звуков – стало сладко. И ей стало тесно от них. И она перестала быть пустой…
Проснулся я в третьем часу пополудни.
Привстал на диване и потянулся к телефону на тумбе.
– Орлов? – не узнал я его голоса.
– Никак нет, Ёсиф Высарьоныч! Орлов на другом телефоне. Добрый вам денёчек! Это я, Власик.
– Ты что, Николай Сидорович, у меня ночевал, что ли?
– Обязательно, Ёсиф Высарьоныч! День был такой!
– Какой?
– Исторический, Ёсиф Высарьоныч!
– Ну и как, Власик, просох после «исторического»?
– Обязательно!
– А что происходит сегодня – в неисторический?
– Всё равно исторический, Ёсиф Высарьоныч! Потому как нонче – самый первый день после исторического!
– Я говорил тебе: не «нонче», а «сегодня»!
– Виноват, Ёсиф Высарьоныч!
– Что, говорю, было?
– Лаврентий Палыч дважды звонил. И – от товарища Мао. Тоже дважды.
– Ясно. «Нонче», Николай Сидорович, я хотел отдыхать, но не буду. Отзвони китайцам – и пригласи их к семи. Нет, к девяти. К семи – вызвать Лаврентия. Но скажи ему так: хачапури не надо, надо майора Паписмедова. Ясно?
– Так точно, Ёсиф Высарьоныч!
Я положил трубку, свесил ноги и решил взглянуть на сад. Не успел. Зазвонил телефон.
– Что ещё, Власик? – поднял я трубку.
– Это Орлов, товарищ Сталин!
– Ну?
– Я только что разговаривал с товарищем Берия. Он звонил дважды.
– Знаю. Никаких хачапури!
– Это он раньше – насчёт хачапури. А теперь – насчёт вчерашнего майора.
– Ну?
– Майора нет в живых, товарищ Сталин.
Я переложил трубку в другую руку:
– Что-о?
– Товарищ Сталин, майор Паписмедов, покончил с собой. Майор Паписмедов отравился.
Я снова переложил трубку:
– Отравился? Кто сказал?
– Товарищ Берия.
– Берия?
Я отложил трубку на тумбу. Потом встал.
Пошёл к столу за папиросой. Прикурил.
Достигнув желудка, клубок перемешанного с воздухом дыма вдруг лишился там силы и умер – залёг. Не повернул обратно. Как только моё удивление прошло, я испугался и стал суматошно гнать его оттуда, но он не поддавался.
Я стал быстро задыхаться.
Стукнул себя кулаком по животу несколько раз.
Потом – по спине. Внутри во мне всё стало быстро разбухать. «Конец! – мелькнуло в голове. – Но
