себя так, чтобы вспомнить себя, а то слишком уж сильно сердце стучит, отчего так стучит…
Я открыла глаза.
Музыканты настраивались на сцене. Флейтистка разворачивала перед Ёмом ноты, объясняла партитуру, а он кивал и что-то спрашивал. С обострившимся от волнения инстинктом я вцепилась глазами, стараясь прочесть всё, что только можно.
Разглядывала состав музыкального коллектива: бородатый гобой в очках, его звали Денис; Света-флейтистка, его жена, в таких же круглых очках в тонкой оправе; патлатый перкуссионист с тяжеленным, огромным бубном и разными трещотками; высокий, задумчивый басист восточной внешности, с суфийской мудростью в глазах. А я читала, как несколько лет назад уехали духовики в Европу, как ездили автостопом от Испании до Великобритании, играя на улицах, разживаясь чем бог пошлёт, учились у местных музыкантов; как привезли с собой пряную, ломаную, с приправой безумия музыку с Балкан – сербскую, македонскую, гопаки с гуцульщины и плясовые из Венгрии. Но поняли, что здесь этого мало. Что нужно здесь? Добавили русского, лесного, мрачного – и получили языческий рок «Велесово солнце». Коллектив собрали быстро, только чего-то всё не хватало.
Вот чего не хватало – скрипки. Какая же языческая дикость без скрипки, пьяной, безудержной, грешной? Она вышла – и все глядят лишь на неё. Диночка-кошечка, Диночка-скрипочка, Дину знает вся клубная Москва. Но это теперь. А тогда она была никем, только что из консы, и когда нашёл её Ём, когда пригласил в эту группу, она пошла с радостью – конечно, хоть бы куда, надо же с чего-то начинать.
Дина, Динка, Динара. Татарские очи, чёрная коса. Вышла, настроилась, вступила – и за собой повела. С изломом, с притопом, прямо кровь кипит. Играет, как дышит – всем телом. Тело у неё гибкое, мягкое, полноватое ещё детской, неоперившейся полнотой, хотя это обман, и всегда она будет такой – девочкой-кошечкой, наивные, распахнутые глаза. И долго надо глядеть в глубину этих глаз, чтобы увидеть – омут на дне этих глаз, яд, талант такой, что крошит ей кости и мешает дышать по ночам.
На втором повторе, в кульминации, когда черти вот-вот готовы сорваться в пляс, вступает Ём на мандолине. И сразу в соло. Они два солиста, два равных голоса. Идут вровень, только она на него не смотрит, даже вполоборота не поглядит.
Вдруг останавливается и что-то правит в нотах.
– Давайте лучше так. – И начинает снова. Дошли до того же места. Поиграли. – Нет, лучше вот так, – она опять правит, начинают.
И так раз десять.
Наконец Ём говорит:
– Может, ты просто вычеркнешь мою партию? К чему она?
– Зачем? – отвечает Динара. – Вот отсюда ты.
– Да я вообще могу в уголке постоять.
И улыбаются, словно конфеты друг другу дарят.
– Дин! – обрывает флейтистка.
– Ребята! – хором с гобоем.
– Ты не понимаешь, было слишком легко. Сейчас станет лучше.
– Динара! Чего на тебя нашло? – Света.
– Друзья, давайте продолжим, у нас слишком мало времени, – гобой.
– С этой я всё понял. – Ём и не думает препираться. – Вступлю, где скажете. Давайте следующую.
Зашелестели нотами. Друг на друга не смотрят. Меня от напряжения аж трясёт.
Начали следующую. Вступать доверили мандолине. Читая с листа, Ём начал, а все подхватили. Подключилась и скрипка. Но это другая мелодия, экзальтация здесь не нужна. Закрыв глаза, она плавно покачивается, позволяя музыке проходить через себя, от пяток до макушки. Женщина – сладкое обещание, ждущая победителя на вершине холма. Мёд и молоко в её волосах, мёдом и молоком пахнут её дыхание и круглые её груди. Солнце играет на загорелой коже. Мурашки бегут у меня по спине. И все виноградники царей Вавилонских, все дщери, бродящие под стенами Иерусалима, не стоят этого мёда и этого молока…
Вдруг бросила смычок так, что все чуть не попадали на пол.
– Ты специально? – оборачивается она на Ёма. Глаза – холодная дамасская сталь. – Специально? – Другая бы в этом месте кричала. Она же говорит спокойно, певучим голосом.
– Чего? – недоумевают духовики. – Динара, что ещё стряслось?
– Да, специально, – отвечает Ём, выдержав её взгляд. – Так будет лучше. Вот увидишь. Было же слишком легко.
– Мы столько лет так играли!
– Ну и что? А сейчас я услышал по-другому. Это же моё соло.
