– …наш друг, который играл с нами несколько лет назад, но потом, к глубокому прискорбию, уехал за границу…
– Ё-ом! – ревела публика, и Света сдалась:
– Да, он самый. Ём, выходи же!
Он вышел – и зал взорвался. Можно было оглохнуть. Визжали, хлопали, орали. А он ни на кого не смотрел, сосредоточенно раздувал мехи огромной волынки. От первых же звуков зал захлебнулся криком, это было невозможно выносить. Гундосая, сипящая, гудящая волынка начала неуклюже, как приплясывающий жираф, раскачивая длинной шеей, завела мелодию, всё быстрей и быстрей – и дудки, барабан и скрипка пустились за ней. Завелась, понеслась – зал дёрнулся и принялся танцевать.
И дальше играли без остановок, как на деревенских плясках, только делали паузу – вдох-выдох, Света успевала выкрикнуть название песни, Ём менял инструмент, а зал набирал в лёгкие воздуха и орал до тех пор, пока музыка не перекрывала этого крика. Люди выстроились вокруг меня хороводом, из-за сцены вышли сербские музыканты, их ноги подхватили ритмы, и вот уже коловрат нёсся то в одну, то в другую сторону, сербы и русские, в одном бешеном танце.
Я не сводила глаз с Ёма – а его как будто не стало. Была только музыка, и он был ею, он источал её и ею дышал. Где та мучительная репетиция? Где непонимание, истерики, где ломание рук и смычков? Скрипка, духовые, барабан – все послушны Ёму, они всегда играли вместе – и ах, как же они играли, Динара и Ём!
Наконец репертуар исчерпали, но зал хлопал и со сцены не отпускал. Музыканты, взмыленные, как кони, переводили дыхание. Оглядывались нездешними глазами. Приходили в себя.
– Ещё, ещё! – скандировал зал.
– А может, Ём один что-нибудь сыграет? – спросила Света. – А, Ём? Попросим?
– Ём! Ём! – взбесился зал.
Он отдышался. Смотрел сверху глазами победителя. Довольный своим делом и собой. Нашёл глазами меня. Подмигнул. Я почуяла, насколько мне жарко.
– Я бы хотел поиграть дуэтом со скрипкой, – сказал он вдруг, склонившись к микрофону. – Динара? Ты же поддержишь меня?
Это был вызов, и каждый, в ком живо сердце, не мог его не услышать.
Он взял кларнет, поправил трость – задумчивый, протяжный звук поплыл по залу. Люди притихли. Только дышали синхронно. Дина послушала. Нашла нужную ноту. Струна запела в унисон. Два звука, сплетаясь, потянули один голос, а потом скрипка смолкла, и кларнет смолк – возникла пауза, и только во мне что-то билось.
Ём заиграл первым. Он играл медленно, невыносимо медленно, мелодия рождалась, будто всплывая из памяти, как забытое прошлое. Так медленно, что от этого кружилась голова. Кларнет доставал низкие звуки откуда-то из потайных глубин, и сомнений не было: это звучит его душа. Долго. Мучительно долго, раскручивая себя, вспоминая, мучая себя этим воспоминанием, и скрипке, очнувшейся, вступившей, надо было следовать шаг в шаг – так же мучительно, на грани сна, вспоминая, – но им было о чём вспоминать вдвоём.
А потом он принялся ускоряться. Вдруг проявился ритм, и он повёл его, он стал доставать его из-под спуда памяти, и скрипка узнала – это было то, что когда-то свело их. Она узнала и повела. Повела его за собой, но не так, как бы хотела, – она вела, потому что он позволил ей идти впереди, потому что сам шёл следом и любовался ею.
Хоровод двинулся вокруг меня снова, сложив руки друг другу на плечи, закинув головы и закатив глаза. В одну сторону. В другую сторону. В одну. В другую. Всё быстрее. А я стояла в центре и не могла оторвать от них глаз. Что они делают, как они смеют? Я понимала – и не понимала, я видела – и боялась на это смотреть. А они всё ускорялись и ускорялись, и их притягивало друг к другу, хриплый, скорбный голос кларнета и звенящая, легконогая струна – с каждым заходом они становились всё ближе и вот уже дышали в одном ритме, двигались в одном пульсе, падали вместе – в чёрную воронку, что закручивалась вокруг них, падали и падали вниз головой…
А когда всё кончилось, когда музыка сошла на нет и стихла, как стихает освежающий дождь, когда распалось вокруг меня людское кольцо, но всё ещё пульсировали, вспыхивали то в одном конце зала, то в другом аплодисменты – я смотрела и не понимала: что это было?
Они тоже приходили в себя. Открывали глаза. Смотрели в зал, а потом – невзначай – друг на друга. И Динара потупилась. Гордая Динара опустила глаза. А Ём заиграл пьяной, сияющей улыбкой счастливого мужчины. И было ясно, было несомненно, как день: что-то сокровенное, тайное, что только и может случиться между мужчиной и женщиной, случилось между ними в этот момент.
И от этого им обоим сейчас хорошо. Страшно. Стыдно. И хорошо.
