проклятье русской литературы Фёдор Михайлович Достоевский, которого она прочла лет в тринадцать. В то время её сверстницы мучились первой любовью и гормональными приступами. Они рассказывали о поцелуях в подъездах, о записках в тетрадках, впервые пускали мальчиков в свои кровати, ещё полные мягких игрушек, и не хотели слушать разговоры Джуды о том, почему любой мыслящий человек должен себя убить.
С тех пор Джуда презирала сверстниц и никому не рассказывала про своих бесов. Но не потому, что скрывала их как порок. Она жила в твёрдой уверенности, что любой умный человек просто не может жить без мысли о суициде. «Иначе разве это жизнь?» – искренне думала Джуда, и вереница писателей, музыкантов, художников кивала ей с портретов в её внутренней галерее самоубийц. В компании от Есенина до старины Хэма она чувствовала себя в моральной безопасности. Только Достоевский не висел со всеми в этом ряду: как выживший, он помещался отдельно, а как разрешающий – в самом начале списка.
К пятнадцати Джуде казалось, что она знает о самоубийстве всё. Или всё, что может знать пока живой человек. Хотя она ни разу не пробовала, была уверена, что стоит подобрать для себя удобный способ заранее, пока не приспичило. Тень будущей смерти ложится через всю жизнь, думала Джуда, и кропотливо собирала сведения обо всех возможных способах самоубийства.
Травятся с тоски, а из окна прыгают от счастья, которое бывает горше, чем тоска, – говаривала она. Доживёшь до тоски или до такого же счастья – можно будет об этом подумать. Режут вены декаденствующие эстеты и готические дамочки с бледными лицами, это позёрство. Мазохистские способы типа уксуса и прочих ядохимикатов – для алкоголиков; вешаются неврастеники, стреляются мужланы (а кто сказал, что Маяковский им не был?) Ещё оставался вариант утопиться: красиво войти в воду с карманами, полными камней, стать русалкой, как Вирджиния Вульф. Этот способ привлекал тем, что Джуда не умела плавать. Одна сложность: водоёма может поблизости не оказаться в нужный момент.
Таким образом, анализируя и выбирая, Джуда продолжала жить, сопутствуемая двумя демонами, которые взвешивали каждый её шаг на своих весах. Поначалу они были ненавязчивы. Джуда могла не вспоминать о них месяцами. Но чем глубже вгрызалась она в жизнь, чем трагичней становилось каждое пасмурное утро, тем больше предъявляли они прав на её душу. И от этого было не уйти.
Две вещи всегда вгоняли Джуду в апатию. Первая – непрерывность жизни. Ей хотелось жить, словно читаешь книги, переходя из-под одной обложки в другую. Мысль, что придётся идти от красной строки до точки, от рождения до смерти, пройдя и болезни, и старость – всё как у всех, удручала. Невозможность полного преображения, полного прекращения одного и появления другого, необходимость до конца нести одну маску, которой тебя наградили с рождения, приводила в бешенство. Тогда хотелось лечь под машину, переломать себе кости, прыгнуть из окна, вскрыть вены или наглотаться таблеток. Короче говоря, открыть обложку и выйти, пусть даже нет твёрдой уверенности, что другие книги вообще существуют и туда тебя возьмут. «Не возьмут» – твердило в ней злобное упрямое чувство, но постепенно это становилось неважно. Джуде мечталось прожить только самое интересное, а как сюжет станет ясен, книгу закрыть.
И первый демон внушал ей, что это возможно. Он, бес с огненными глазами и головой белого тигра, помогал ей жить, обещая освобождение от непрерывности в любой момент. Он пах спитым чаем, умел подкрасться незаметно и ждать, зато действовал всегда наверняка. Он подсовывал такие неоспоримые доказательства непрерывности, что Джуда немела и по ночам выла.
Какое-то время она спасалась в дороге. Уезжала куда глаза глядят, старалась носить маски, каких не примерила бы дома, и брала с собой мужчин, которых по возвращении не узнавала. Места она запоминала по запахам. Весенний Тель-Авив пах цветами и кошачьей мочой; зимний Дели вонял помоями и жареными орехами; осенью в Нью-Йорке сильнее всего запах моря, а в июле на улицах Пекина такой смог, что нос забивается дымом, а из волос вытрясаешь пепел. Так она объездила двадцать пять стран, включая Исландию, почти осталась жить на Гоа, открыв там филиал своей школы, но тигр прыгнул – и Джуда вернулась: перемена мест не спасала, смена масок была только сменой, а не новым ликом души, а мужчины приедались, и от их кожи начинало нести спитым чаем.
И вот когда она смирилась с мыслью, что непрерывности не избежать, демон начал нашёптывать, что он – её единственное спасенье. Что она управляет собственной жизнью, только когда в любой момент способна всё прекратить. Что она не человек до тех пор, пока движется в общем потоке. Что рано или поздно наступит момент, когда непрерывность поглотит её, когда все кульминации будут пройдены и останется читать только финал, затянутый, как в деревенской прозе, – и вот тогда-то Джуда вспомнит о нём, о демоне с красными глазами, и он будет рад ей помочь.
Чтобы не думать об этом, Джуда уходила в работу. Она старалась жить так, будто всякий день – последний, и что не успела сегодня, не сделаешь уже никогда. Она работала, боясь скосить на сторону глаза, ей всё казалось, что за ней наблюдают. Занимаясь у станка часами, разрабатывая новые комбинации, работая с учениками или проводя тренинги для инструкторов школы, она говорила
