ударили — все мысли улетучились, остались эмоции, и то странные, непривычные.
— Я… В общем, ты скотина, — пролепетала она и покраснела от осознания того, как жалко звучит реплика.
— Все не так, как тебе рассказали, — еще раз улыбнулся он. — Я не желал зла ни тебе, ни Кате, так было надо.
И тут Марину будто прорвало, она закричала, задыхаясь от гнева:
— А то, что я чуть не сдохла, — так было надо? Что Катя умерла — тоже так надо? Да мы не люди для тебя — расходный материал, пешки. Зря я помогла тебе. Кем бы ни были… Они… Но ты… Ты! Такое не должно жить! В тебе нет ничего человеческого!
Остатками разума Марина понимала, что ее несет, но остановиться она не могла, вскочила, схватила стул, на котором сидела, долбанула его о стену. Так выходило многомесячное бессилие, страх за свою жизнь, обида.
Артур вскочил, рванул Марину на себя, повалил на кровать и прижал, держа за обе руки.
— Успокойся. Не шуми. Пожалуйста.
В комнату влетела Инна, но не стала вмешиваться, привалилась к стене и посоветовала:
— Вы потише, ладно? — подняла с пола свою куртку, повесила на руку.
Только сейчас до Марины дошло, что она вела себя как истеричка, и это не в первый раз. Но чувства все еще бурлили, требовали выхода, и она разревелась. Артур ослабил хватку, откатился в сторону и провел по ее волосам:
— Я не мог иначе. Если бы они не вышли на меня, Катя была бы жива. Такое, как с ней, происходит очень редко.
Марина перевернулась на бок, поджала ноги, вспомнила свои чувства и мысли того времени, пробормотала:
— Работа у тебя такая: людей мучить. Или ты нас жрал и за счет этого собирался жить вечно?
— Вас и без меня жрут, чтобы жить вечно. Вы — еда, громоотвод. А такие, как я, пытаются выдергивать лучших из вас…
— А нас вы спрашиваете?
— Вы бы все равно не поверили. Успокойся, Марина. Пожалуйста. От этого слишком многое зависит.
Игра. Фарс. Лицемерие. «И вчерашнее кажется сказкой, и вчерашнее скажется завтра, а ты опять ничего не скажешь ни о завтрашнем, ни о вчерашнем, наверное, так должно быть, но я так не играю…».[5] Негодование все еще клокотало расплавленной лавой. Неужели ничего не было? И вся его страсть, все комплименты — лишь шажки к пока неизвестной ей цели. Какой бы она, цель, ни была, Марина сомневалась, что сможет оправдать Артура, сможет простить то, что он с ней сделал «для ее же блага».
— Значит… Все, что было тогда. Мне казалось, так? — Она резко развернулась, посмотрела ему в глаза. — Ты меня обманывал?
Марину будто холодной водой окатили. Не нужно ответа, он читается в глазах Артура — холодных, отстраненных.
— Бедная девочка, — он потянулся к ее руке, но Марина вскочила с кровати. — Я не умею лгать, ты же знаешь. Тебе до сих пор хочется что-то для меня значить?
Циничные слова отрезвили, Марина криво усмехнулась, села на край кровати. Еще минуту назад в ее душе зияла бездна. Да, Марина закидала ее хворостом, замаскировала и сама себе казалась целой. Теперь же в одно мгновение дыра зарубцевалась. Или Артур сам так сделал? Вылечил хирургически, заштопал рану — чтобы облегчить совесть, если она у него есть.
— Кто вы такие? — спросила она. — Какая… бездна вас исторгла?
— Успокоилась? — поинтересовался Артур, откинувшись на подушки. — Теперь можно говорить. Идем в кухню, мне надо поесть и восстановиться. К тому же желательно выпроводить твою подругу: меньше будет знать, целее останется.
— Я уже ухожу! — донеслось из прихожей, клацнула дверь.
Артур уселся за стол и начал рассказ. Марина, чтоб хоть чем-то себя занять, нарезала сыр и колбасу, раскладывала на хлеб, чтобы быстренько сделать горячие бутерброды.
— И мы, ренегаты, и контролеры — те, кто на нас охотится, — пришли из мира, который называется Эдем.
Марина замерла с ножом, занесенным над колбасой, повернулась к Артуру:
— Рай, что ли?
Артур мотнул головой:
— Не библейский рай, просто другой мир, более развитый, чем этот. Когда-то мы тоже были смертными, болели и старились, а потом наши ученые… хотя с вашей точки зрения можно было бы назвать их мистиками, слишком странная и мощная эта наука… в общем, они создали ваш мир более низкого энергетического уровня. В нем все… — он повел рукой, — более блеклое. Хотя страдания, наоборот, острее, обнаженнее.
Клац-клац-клац — стучал нож о доску.
