— Мама… — шепчет девочка, и слезы снова текут у нее из глаз.
— Мама? — повторяю за ней я.
— Хочу к маме.
Внутри у меня пробуждается что-то первобытное, какая-то смесь горечи и других чувств, которые я не в состоянии понять.
Мама. Мать. Девочка хочет к маме.
Хотела ли я к маме, когда меня заточили в то жуткое место? Как жаль — и как хорошо, — что я этого не помню. Не хочу, чтобы мне было так же больно, как этому ребенку.
Я присаживаюсь перед ней на корточки.
— Тебя никто не тронет, — говорю я, но даже я понимаю, что для нее это пустой звук. Она смотрит на меня, потом снова на розу.
— Мама любит розы, — шепчет девочка.
— А ты любишь? — спрашиваю я.
Лицо у нее сморщивается, и слезы снова льются рекой. Девочка мотает головой и швыряет цветок в угол. Падают на пол лепестки.
Я не понимаю эту девочку, не понимаю, почему она такая странная. Роза была такая красивая, а она ее бросила.
— Ким! — говорит из-за спины отец. — Ты что тут делаешь?
Я оборачиваюсь. Кажется, отец недоволен. Он, наверное, подумал, что я плакала.
— Я принесла нашей гостье цветы, — говорю я, но хмурюсь, когда взгляд падает на рассыпанные по полу лепестки. — Только ей, наверное, не нравится.
— Ким, тебе не нужно привязываться к девочкам. Усыпи ее, и пойдем со мной.
Я киваю:
— Да, папа.
Девочка уткнулась носом в подушку — меня она не увидит. Я, не задумываясь, жалю ее хвостом, а потом следом за папой иду прочь из комнаты.
В дверях я замираю — какое-то странное чувство бьется в груди.
«Мама». Что-то связанное с этим словом, что-то такое…
Юбки переливчатого голубого шелка. Я глажу ткань пальцами, вижу, как она скользит и извивается, подобно волне, вокруг ног женщины. Мама.
То самое, глубинное, что шевельнулось во мне минуту назад, обрушивается шквалом, захлестывает, душит. Я цепляюсь за косяк, выскочившие из пальцев когти впиваются в дерево.
Видение исчезает так же внезапно, как и появилось. Ни шелка, ни женщины — лишь блекнущее чувство узнавания.
Я бегу вниз по ступенькам. У подножия лестницы стоит отец. При виде отца мне становится спокойнее.
Отец стоит нагнувшись и ведет ладонями по полу. Я наклоняю голову и смотрю на него. Никогда не видела, чтобы он так делал, — впрочем, я в башне бываю редко, мне больше нравится в саду или в доме, у камина.
Бормоча себе что-то под нос, отец нащупывает в полу потайной люк и сдвигает его в сторону. Под полом оказываются ступеньки. Отец замечает мой взгляд.
— Ну будет тебе, пошли со мной. У тебя наверняка куча вопросов. Я поработаю, а ты пока можешь спрашивать.
Мне это льстит. Отец создает самые необычные вещи — а сам называет себя ученым, — но я никогда раньше не видела, как он это делает. Я быстро спускаюсь следом за ним. Руки у меня дрожат — может, из-за того видения на пороге?
— А что ты сегодня делаешь, папа?
Отец подмигивает.
— Ты ешь столько яиц, что нам нужны еще куры.
Я тихонько смеюсь. Я и правда ем много яиц. Они вкусные, почти такие же вкусные, как крольчатина.
При виде лаборатории я ахаю от удивления. С виду она точь-в-точь как комнатка наверху, до того, как ее побелили и приготовили для того, чтобы селить там девочек. Такая же — и совсем другая. Пол и стены без окон сложены из холодного серого камня. Вдоль стены стоят длинные каменные ящики. По стенам тянутся полки, уставленные странными стеклянными бутылями и пузырьками всех размеров. В одних — сухие травы, в других — глаза, языки, что-то мясистое и непонятное, и все это залито какой-то мутной жидкостью.
