Я устраиваюсь по другую сторону стола и смотрю, как папа работает. Он что-то напевает себе под нос, а руки быстро летают над куриным скелетом. Зрелище завораживает, но я все равно не могу позабыть вопрос, который тревожит меня с тех самых пор, как я заговорила с девочкой наверху.
— А моя мать, какая она была?
Папины руки замирают. Папа бледнеет.
— Зачем тебе, Ким?
Щекам становится жарко.
— Я ее, кажется, помню. Чуть-чуть.
— Как так? — хмурится папа.
— Та девочка наверху… она говорила про свою мать. А потом я что-то такое вспомнила, очень быстро — женщину в голубых юбках. Она была совсем как настоящая, я почти чувствовала на ощупь ткань ее платья.
Не знаю, как передать словами ту ревущую бурю, которая обрушилась на меня вместе с видением, но, похоже, моих невнятных объяснений отцу хватает.
Отец больше не смотрит на курицу, подходит ко мне и обнимает.
— Детка, твоя мать была прекраснейшей из женщин. У тебя ее глаза и ее милый характер. Любые такие воспоминания — это не более чем сохранившиеся в мозгу обрывки памяти. Не тревожься и не пытайся вспомнить еще. Воспоминания могут тебя запутать и испугать. Если ты увидишь то, чего не вернуть, тебя это только опечалит.
Отец прав, и от этой правоты мне становится не по себе. Что бы ни значила для меня мать, я потеряла ее навсегда.
Отец возвращается к работе, и я смотрю, как он работает, а сама вспоминаю свое ночное предприятие.
— Папа, а детям до сих пор запрещают выходить после заката?
— Да, конечно, — отвечает он, и добавляет после паузы: — Почему ты спрашиваешь?
— Ну, может, король передумал?
— Вряд ли. Колдун ведь до сих пор не отступился. — Отец кладет руки на край стола. — Так почему ты спрашиваешь, Кимера?
Мне почему-то становится неуютно. Он смотрит на меня странным пронзительным взглядом, и я должна рассказать о мальчике, которого видела у фонтана, но что-то внутри меня этому сопротивляется. Какая-то часть меня стремится сохранить секрет, чтобы о мальчике знала только я.
Но отец такой добрый, такой великодушный, от него ничего нельзя скрывать. Он должен все знать о моем деле. А то вдруг я наделаю ошибок, и колдун станет и дальше творить свои черные дела.
— Кимера! — Отец смотрит еще строже.
— Я видела мальчика. Кажется. Он пробежал мимо. На площади, где фонтан с ангелочками.
Отцовские пальцы сжимают край стола, и сквозь кожу проступают голубые нити вен.
— Он тебя видел? — Отец понижает голос.
По позвоночнику пробегает холодок страха. Я мотаю головой:
— Я спряталась в тень. Он не знал, что я там. Просто я подумала — странно, ведь солнце уже давно село…
Отцовские пальцы разжимаются, но взгляд у него по-прежнему отстраненный, словно отец не здесь, а где-то далеко.
— Да, странно. Хорошо, что ты мне сказала. — Он смотрит мне в глаза. — Если увидишь еще что-то неправильное, всегда мне говори. И главное — смотри, чтобы ни этот мальчик, ни кто-нибудь другой тебя не увидел. Ясно, Кимера?
— Да, папа. Я буду хорошо прятаться. Честное слово.
— Вот и умница. Вот, подержи-ка.
Он передает мне холодные пушистые ноги и показывает, как приставить их к курице. Ноги скрючены, но отец что-то бормочет, капает на них травяными настоями с полок, — перец для тепла, алоэ для здоровья, — и ноги оттаивают и меняются прямо на глазах. Теперь они мягкие и теплые.
Мой отец — самый удивительный человек на свете.
Он прикручивает ноги к телу маленькими винтиками и снова что-то бормочет.
— Сколько она у нас пробудет? — спрашиваю я, возвращаясь мыслями к девочке, которая спит наверху, в башне. — Девочки, которых я приведу, будут жить с нами, да?
— Конечно нет! — ужасается отец. — Где мы их поселим? У нас и места столько нет.
Заметив, что я приуныла, он поглаживает меня по плечу:
