запретить ей такое чтение, хотя время было дорого.Только и оставалось, что объяснить терминологию, рассказать, где чистый бред,где- с проблесками научной мысли, а где и совсем почти готовая гипотеза.
Шолоро читала быстро.У нее оказалась цепкая память и способности к беспристрастному анализу. Донимать нас вопросами она перестала, но вполне еще могла поинтересоваться, почему стрелки часов движутся слева направо или почему у пианино клавиши в линию, а не полукругом.
Мы пока что ищем методику количественных измерений. Честно говоря, бредем, как в темном лесу. Я рисую график и вспоминаю еще один сеанс, показанный нам Шолоро.
…Жуткий, полный боли и отчаяния крик. Кричит женщина. Она извивается на иссохшей змле,колотит худыми руками по пыльной дороге. Жалко мотается на слабой шее растрепанная голова, бьются на ключицах мониста.
Появляется, словно «вплывает в кадр», грузноватый, седой мужчина в синих штанах и долгополом кафтане, За коротким голенищем сапога, кнут. На лице — пыль и кровь, запекшаяся маска страдания. Глаза полны слез. Не мигает, не отводит взгляда.
И вот- вся картина в целом.На краю оврага- цветная оборванная толпа цыган. Голосят дети,плачут женщины. Молодой цыган сидит на земле, сжимая ладонями голову. Между пальцами вязкими толчками пробивается кровь.
В овраге солдаты.Они сваливают в огромную кучу нищенские цыганские кибитки. Миг- и взвилось пламя. Толпа гудит и стонет, и я ясно различаю два речевых рисунка в их жалобах и проклятиях.
…Прошла зима. Шолоро похудела, выглядит усталой и хрупкой.У нее изменилось лицо: стало тоньше, светлее и спокойнее.
Было решено,что в мае она уйдет из клиники.Шолоро никогда не жаловалась,но от Володи я приблизительно знал, каково ей приходится в больнице. Как к ней относятся анестезиологи.Какие невероятные слухи разнесли по городу нянечки. Но главное- как тяжело ей выносить человеческую боль, ей, умеющей мгновенно ее снять. Однажды она сказала:
— Знаешь,какие у матерей глаза?Лучше бы я ничего не умела. Один раз всего и разрешили. Мальчика оперировали, ему наркоз нельзя.Я возле него села, и мы полночи разговаривали. Я ему и показала кое-что. А в больнице меня боятся. Почему они меня боятся?
Лето выдалось сырое и холодное. Но сколько же роз было в садах тем летом! Обламывались ветви,и плыли розы по нашей маленькой,занесенной песком речушке. И груды влажных роз оставили выпускники мединститута у подножия памятника погибшим коллегам.А Шолоро положила букет ромашек. И ушла на первый экзамен,даже не оглянувшись на нас. Мы самоотверженно прождали ее три часа.Я волновался,как отец,ей-богу. На скамейках институтского парка расположилась пестрая группка цыган,и какой-то пацаненок посмышленее, забравшись на старую акацию, заглядывал в открытые окна аудитории.
Шолоро, конечно же, получила пятерку. И за два последующих экзамена тоже.
Ранним летним утром бежала Шолоро на последний экзамен. В безлюдном еще парке дворники поливали газоны. По теплым бетонным дорожкам носился веселый щенок сеттер, рыжий и ушастый. Он гонял сердитую пчелу.
На вымытых бетонных плитах, уже подсохших, маленькая девочка в розовом платьице с кружевами рисовала мелом большое солнце.
Шолоро сбегала по широким ступеням. Второпях оступилась, и неловко упав, больно ушибла лодыжку.Шолоро охнула,зажмурилась,застонав от боли. Мгновенно брызнули слезы. Она присела, потерла быстро опухающую ногу.
— Тетя, тебе больно?
Шолоро подняла голову.Рядом стояла девочка в розовом платьице. Она серьезно смотрела на Шолоро, отряхивая выпачканные мелом ладошки.
— Больно, маленькая. Но сейчас пройдет…
— Да,пройдет.Только нужно сделать вот так…- девочка присела возле Шолоро, пухлыми, нежными пальчиками обхватила ушибленную лодыжку.Резкая боль почти мгновенно свернулась, затихла и змейкой соскользнула с ноги, сошла синеватая опухоль…Не веря себе, Шолоро осторожно пошевелила ногой. Чудеса…
Девочка улыбнулась и сказала доверительно:
— Я всегда так делаю, когда ударюсь.А бабушка говорит: надо йодом, чудес не бывает.
— Маленькая, как тебя зовут?
— Ася…
— Асенька, а где ты живешь?
— Во-он там, за мостиком мой дом.
