Сокольник встает и откидывает капюшон; в простом жесте сквозит властная самонадеянность, и Жан внутренне содрогается, видя знакомые залысины на высоком лбу и глаза с насмешливыми искорками.
– Сестра оратор, – обращается Сокольник к Корабелу, – вы же не пытаетесь утаить свою неприязнь к черным договорам, верно?
Память архидонны снова подсказывает Жану, что картенские маги тайным голосованием выбирают шестерых ораторов, пользующихся всеобщим уважением за свою честность и прямоту. Ораторы не властны устанавливать или изменять законы, но имеют право принимать участие в обсуждениях архимагов в Небесном чертоге и косвенно представлять интересы своих сторонников.
– Брат оратор, я никогда и ничего не утаиваю.
– Чем же объясняются ваши возражения? Разрушением нравственных устоев?
– Разве это недостаточное основание? Ведь иначе всякая душа, попав на весы богов, окажется слишком легкой.
– И это ваш единственный довод?
– Отнюдь нет. Речь идет и о нашем достоинстве, которое невозможно сохранить, если неодаренные начнут считать нас всего лишь наемными убийцами.
– Но ведь в этом и состоит наше кредо…
– Действительно, всякое оружие – это орудие, но не всякое орудие – оружие.
– Некоторые заказчики просят найти исчезнувших родственников, некоторые умоляют, чтобы мы вызвали дождь, но, к сожалению, большинство жаждет нашей помощи в иных, кровавых, делах.
– И все же в наших силах выбирать, какой именно договор…
– Прошу прощения, сестра оратор, но мы чересчур затягиваем наше обсуждение. Давайте вначале разберем ваши доводы, а потом займемся нашей непосредственной проблемой. Разрубим этот узел, так сказать. Итак, вас больше всего возмущает объем рассматриваемого договора. По-вашему, насколько его можно сократить, чтобы избежать ущемления нравственных принципов?
– Сократить? Предмет договора предполагает такое кровопролитие, что простое снижение числа жертв не устранит его беспощадности.
– Ну и сколько же человек потребуется пощадить, дабы удовлетворить вашу чувствительную натуру?
– Вы и сами прекрасно понимаете, брат оратор, что дело не ограничивается обычной арифметикой.
– Да неужели? Вы не впервые сталкиваетесь с черными договорами, предполагающими устранение отдельных лиц, банд, шаек и целых семейств. Да, в каждом подобном случае вы выдвигали некие принципиальные возражения, но никогда прежде не настаивали на полном запрете на принятие таких договоров.
– Договор на убийство отдельного лица или нескольких человек, сам по себе унизительный, не идет ни в какое сравнение с полным уничтожением правящей верхушки города-государства.
– Ах, вот в чем дело! В таком случае где, по-вашему, пролегает граница между полным уничтожением и убийством нескольких человек? Какое число жертв чрезмерно? К примеру, можно устранить пятнадцать человек, но шестнадцать – это уже чересчур? Или семнадцать? Или двадцать девять? Мы наверняка сможем договориться о приемлемой цифре… Ограничимся несколькими сотнями?
– Вы намеренно доводите мои возражения до абсурда!
– Отнюдь нет, сестра оратор. Я воспринимаю их весьма серьезно, именно так, как о них вот уже много веков говорится в наших законах, заповедях и обычаях. Если помните, заповеди эти гласят:
Сокольник простирает руки. Вестриса хлопает крыльями, перелетает на его левое плечо и снова замирает.
– Недаром вот уже сотни лет мы придерживаемся этой заповеди, – продолжает он. – Именно потому, что мы не боги. Мы действуем по просьбе и по повелению наших заказчиков, и нашему разуму не дано отделить достойных от недостойных.
Жан невольно восхищается наглостью Сокольника, который обращает смиренномудрие и кротость в доводы, оправдывающие необходимость кровавой расправы.
– Не стоит даже и стараться! – восклицает Сокольник. – Любые попытки оценить моральный ущерб приведут лишь к заумным измышлениям и лицемерной самонадеянности. Именно поэтому наши предки в своей мудрости завещали нам весьма простые заповеди. Навредим ли мы себе? На этот вопрос мы способны ответить. Навредим ли мы обществу так, что ущемим наши
