Сильва не видела мою работу, она не заходила в хижину со мной, не слышала Леди. Но она была мудрой или скоро стала бы, и она замерла и притихла, пока я слушала. Сумерки сгущались. Фонарь держал нас в круге света. Сверху в тишине ждали Эан и Шепот.
Ничего. Кожа барабана даже не дрогнула, не было движения среди развалин. Я могла стоять так всю ночь, не давая спутникам отдохнуть, а все потому, что я не могла принять правду. Правда… Песня правды… Я никогда не звала Стража, на это должен был быть крайний случай. Но я буду звать не саму Леди, а тех крох, что могли пережить бурю.
И если смерть Стража не была крайним случаем, но я не знала, что тогда им было.
- Сильва, - прошептала я, барабан задрожал в моих руках, - нам нужно спеть. Ты знаешь запрещенную песню? Песню правды? – она кивнула с большими глазами. – Споешь со мной?
Наши голоса поднялись вместе в воздух сквозь капли дождя и тьму, над камнями и бузиной без листьев. Я пела не так хорошо, как это было, когда я песней вызывала крох из Ульев, но я старалась. Когда мы дошли до третьего куплета, к нам присоединились низкие голоса, Шепот и Эан тоже пели.
Я вскинула руку, и все замолчали. Барабан замер, все было тихо. Я думала о крохах, хрупких, как бабочки, красивых, как весенние цветы, ярких, как лучи солнца. Я помнила их игру, высокие голоса, их смех, то, как они собирались на моих плечах, когда думали, что меня нужно поддержать. Я представляла, как они собирались в нишах в камнях, как танцевали гирляндами светлячков над головами мудрейших, пока они исполняли ритуал. Я помнила мудрый голос Белой леди.
Этот зов не должен быть громким призывом к войне. Этот зов легкий, как пушинка на ветру, как тени от лунного света.
- Если вы здесь, выходите, крохи, - шептала я в барабан. – Уже безопасно. Ваша жрица здесь, она верна вам. И с ней трое друзей Белой леди. Ваш дом разрушен, дерево упало. Но мы найдем вам новый дом, место, где можно продолжить ритуал, и отведем вас туда. Обещаю, - я вдохнула как можно тише и запела:
Молчание было невыносимым. Может, я глупая. Давно бабушка говорила мне, что добрый народец терпеть не мог слышать незаконченное стихотворение или песню. И если человек замолкал посреди песни, тонкий голосок мог допеть за него. Может, бабушка придумала это, чтобы развлечь меня. А потеря ее, древней и ставшей частью основы Олбана, силы и надежды, что помогала нам сражаться за правду, могла отразиться на всем. Я прижала ладонь к барабану, зная, что ничего не будет, зная, что нужно проверить перед тем, как мы развернемся и уйдем.
Под ладонью кожа подрагивала. Движения были едва уловимыми, слабые признаки жизни, как слабый пульс маленького лесного существа, которое было при смерти. Я склонила голову, но не слышала голос.
- Покажи мне, где ты, - прошептала я. – Можешь светиться?
