хорошего командира своих егерей. Может, ему вспомнилась его собственная мама? Его собственная мама, на побывку к которой он собирался, едва закончится их смена в охране острова Святого Эндрю и Найт-холла?
Шатаясь, лейтенант шагнул к женщине. На её коленях валялась пустая кружка знакомого армейского образца, явно трофейная.
Себастьян Роджерс взял кружку и кое-как добрёл до ручейка, что успел ему помочь, и помочь немало. Зачерпнул весело булькавшей водицы, кряхтя, присел на корточки рядом со старухой и поднёс кружку к сухим губам, покрытым струпьями запёкшейся крови.
Старуха жадно глотнула раз, другой, и пальцы её вдруг перестали как безумные царапать неподатливую землю.
– Predslava… – шепнула женщина. И добавила: – Spasibo…
Первого слова лейтенант не понял, но второе – разобрал.
– Н-не за что, – вдруг вырвалось у него. И он вновь поднёс кружку.
Старуха пила долго, а Себастьян её поил – молча и терпеливо. И даже не думал, кем она могла оказаться. Просто поил, раза четыре или даже пять сходив к ручейку (откуда он тут таки взялся?) за водой.
Наконец она вздохнула. Тяжко, очень тяжко, словно опустив наконец неподъёмную ношу, но без облегчения.
Не донесла до конца, вдруг подумалось лейтенанту.
Морщинистые веки поднялись. На Себастьяна в упор глянули белки закаченных глаз, однако сомнений не было – старуха прекрасно его видела.
– Спасибо, kasatik, – прошептали её губы. – Predslava… эх…
Лейтенант потряс головой. Слово «спасибо» было сказано на имперском без акцента, а остального он просто не понял.
Цепкие сухие пальцы вдруг ухватили его за запястье, сжали с неженской силой.
– Спасибо, kasatik, – повторила женщина. – Спасибо, что напоил чужую старуху, ничего не спрашивая, неважно, друг она или враг. За то будет тебе, лейтенант, награда великая. Удача тебе будет, и в семье, и в делах, и в деньгах, и в детях. Как воевать перестанешь, так оно и придёт. А мне ты верь, моё слово верное…
Себастьян Роджерс с изумлением слушал правильную имперскую речь, настоящий столичный выговор. Что за чудо? Кто она такая, эта старушка?..
– Уходи отсюда, внучек. – Старуха поднялась легко, словно молодая. – Напоил ты меня, силу вернул, от чистого сердца помог – ну, и я тебе помогу. Не стану за сестру родную мстить.
«За родную сестру…» – ошеломлённо подумал лейтенант.
– Уходи отсюда, Себастьян Роджерс, сын Джона Филиппа Роджерса, отставного мастер-сержанта, своим умом да храбростью в офицеры выбившийся, – продолжала говорить старуха остолбеневшему лейтенанту, глядя ему прямо в глаза слепыми бельмами. – Уходи. Иначе придётся мне с тебя долг кровью взять, как с твоих егерей, что мою сестру убили. Прямо сейчас уходи, вопросов не задавай, никому ничего не говори, а уходи. На корабль, на броненосец, что в гавани стоит, иди прямо, отчёта никому не давай, на вопросы никому не отвечай. И не оборачивайся. Ну, всё понял, kasatik? Ступай теперь. У меня, – вдруг жутко, мёртво, дико усмехнулась старуха, – тут одно дельце осталось. Совсем небольшое.
Лейтенант Роджерс кивнул. Осторожно поставил рядом с женщиной наполненную до краёв кружку.
– Pei… babushka, – вдруг сказал он, изо всех сил напрягая все свои познания в языке варваров.
С губ старухи сбежала пугающая усмешка, что была б мертвецу впору.
– Спасибо, внучек. А теперь ступай, ступай, как я тебе велела, прямо на корабль иди, да смотри не оглядывайся и ничего с собой не бери! И будет тебе тогда всё так, как я сказала. И любовь, и жена хорошая, и детки славные, здоровые, и в делах удача с прибытком. Ну, иди теперь! Торопись!..
И лейтенант пошёл, отчего-то ни на миг не усомнившись в словах старухи. Ни в словах, ни в том, что свой «долг кровью» она и впрямь взыщет, до последней капли.
Он был хорошим командиром, он заботился о своих солдатах, но наступал миг, когда каждому по делам его и один за другого не ответчик и не заступник.
– Но ради доброты твоей, – вдруг услыхал он напоследок, – пожалею я кое-кого. Нет, не оборачивайся! Ступай дальше, прямо на корабль, как я велела!..
