чашу желчи, а его бессильное проклятье почти нельзя было разобрать из-за гнусавых хрипов.
Зато Остен враз перестал улыбаться и чуть склонился к Ставгару, внимательно всматриваясь в его разбитое лицо:
– Похоже, я все-таки перестарался, крейговец, но это дело поправимое. – Тысячник передал кому-то опустевшую флягу с водой и еще ниже согнулся над Бжестровом. – Благодарить не надо, Беркут.
Железные пальцы тысячника впились в разбитое лицо Бжестрова, словно когти коршуна, раздался оглушительный хруст… Из горла крейговца вырвался отчаянный крик, и новая ослепляющая вспышка боли отправила Ставгара в милосердное забытьё.
В следующий раз Ставгар пришел в себя уже в подземелье – голова по-прежнему раскалывалась от боли, в переносицу и скулы, казалось, залили свинец, а дышать получалось лишь через рот, с жадным хрипом хватая наполненный сыростью воздух.
Впрочем, окромя сырости, пенять пленнику было не на что – служившая ему подстилкой солома была свежей, стены темницы не покрывала склизкая плесень, а оставленный в его закутке факел горел ярко и почти без чада… Вот только сдвинуться с места Ставгар не мог при всем желании: его разведенные в стороны руки были прикованы цепями к стене и уже совсем занемели – Бжестров их даже не чувствовал… А еще нестерпимо хотелось пить – пересохший язык стал жестким, точно древесная кора, глотку же драло так, точно треклятый Коршун на прощание сыпанул в нее полную горсть песка.
Тем не менее Ставгар все же попытался облизнуть растрескавшиеся губы и, осматриваясь, осторожно повернул голову. Оказалось, что выделенный ему закуток имел лишь три стены, а четвертую заменяла деревянная решетка. За ней же можно было рассмотреть лишь узкий, уходящий куда-то во тьму коридор. Да и тишина давила на уши – во всяком случае, кроме тихого позвякивания сковавших его цепей и собственного хриплого дыхания, молодой Владетель больше не мог уловить ни звука. Мыши – и те не пищали…
Прищурив глаза, Бжестров попытался рассмотреть еще хоть что-то в сгустившейся за решеткой мгле, но, ничего не добившись, лишь слабо качнул головой. Не надо было обладать семью пядями во лбу, чтобы понять, что его тюрьма находится в самом глухом подвале Кабаньего Клыка, да и куда бы Остен мог его потащить, кроме этой крепости? Разве что добить там же, на поле, и скинуть тело в Крапивный Лог, зверям да падальщикам-вурдалакам на поживу… Но Коршун предпочел пленить посмевшего нарушить границу крейговца, и это наводило на совсем уж тревожные мысли – что стало с Кридичем? А с его воинами?.. И самое главное, что задумал сам Остен?
Стычки между Владетелями на границах княжеств не были чем-то необычным – Лакон с Лэндом вон уже какой век грызутся, и у живущих в приграничной меже благородных наведаться в гости к соседям, так же как и брать выкуп за пленников, уже вошло едва ли не в привычку. Но с Амэном было сложнее – покой южного княжества охранялся регулярными войсками, а главы крепостных гарнизонов предпочитали брать выкуп не деньгами, а кровью, и просмоленные трупы дерзких еще долго могли болтаться на приграничных деревьях, служа предупреждением для тех, кто ищет легкой поживы на землях Амэна.
В живых нарушителей оставляли лишь в тех случаях, когда их жизнь или проступок могли сыграть на руку Владыке Амэна в его бесконечных интригах, но и в таком случае доля пленников оставалась незавидной – их ждало путешествие в далекий Милест и суд, который никогда не был милосердным.
А если учесть, что владыка Лезмет с самого начала предупредил дерзких ловцов Амэнского Коршуна, что последствия неудачи падут лишь на их головы…
Из горла Ставгара вырвался глухой стон – а ведь он почти что добрался до Коршуна. Не хватило всего какого-то мгновения… Но удача отвернулась от них с Кридичем, и теперь все пошло прахом. Остен по-прежнему жив и вскоре оправится от раны, род Энейры так и останется опороченным, а его самого ждут амэнские каменоломни… Разве что старший Бжестров вспомнит о своем единственном сыне и попытается его выкупить. Его, но не бывших с ним дружинников. Что старому Владетелю простые воины… И если это случится, то как тогда жить в Крейге самому Ставгару – под властью отца, опозоренному проигрышем? Его слова и клятвы будут весить после этого меньше даже, чем гусиный пух, и как тогда в глаза смотреть новым ратникам?.. Славраду, чьих людей он сгубил в этом сражении?.. Энейре?..
Эти мысли обожгли Ставгара, точно раскаленное добела железо, – он дернулся, словно бы желая освободиться от оков, цепи отчаянно зазвенели, а совсем рядом раздалось спокойное:
– Я бы на твоем месте не тратил силы понапрасну, Беркут.
Обернувшись на голос, Бжестров увидел сразу двоих амэнцев: один из них, – еще совсем мальчишка, лет шестнадцати- семнадцати, – держал в руках миску с какой-то снедью и кувшин, а старший – уже близившийся, пожалуй, годам к шестидесяти и пегий из-за седины – внимательно смотрел на пленника, сжимая в руке ключи. Взгляд серо-голубых, будто выцветших, глаз «карающего» оказался необычайно твердым и словно бы изучающим, и Ставгар – то ли из-за гордости, то ли из-за какого-то
