и бережет их как зеницу ока…
Что же до Бжестрова, то случившееся послужит ему и наказанием, и уроком, а если крейговец проявит достаточно смекалки и выдержки, то, возможно, сможет вернуть себе свободу.
…Усмехнувшись, Остен придвинул чернильницу поближе; закусив самый кончик гусиного пера, немного подумал и принялся за ответное послание князю Амэна.
Строки тщательно обдуманного послания ложились на пергамент легко и ровно. Менее чем через четверть часа письмо было готово и запечатано гербом Остена.
Ну а когда ранним утром княжеский гонец отправился обратно в Милест, Остен, лукаво улыбаясь, велел Антару как можно скорее изловить для него беркута. Птица должна быть молодой и обязательно здоровой…
Противостояние Остену прошло для Ставгара не без последствий – не менее суток потребовалось, чтобы крейговца перестало выворачивать наизнанку от любой пищи, а его голова прекратила раскалываться от нестерпимой боли. Эти бесконечные часы Бжестров провел, лежа пластом на соломе и моля Семерку лишь об одном – дать ему сил выдержать очередное чародейство Коршуна, если тот вновь пожелает его навестить.
Но хотя боги остались глухи к мольбам молодого Владетеля, ненавистный тысячник тоже не спешил воспользоваться слабостью своего противника. Минул день, за ним второй – Ставгар вполне оправился от колдовства, а Остен так и не появился в огороженном решеткой закутке. Не пришел он и в следующие дни, словно бы забыв о своем пленнике.
Зато тюремщики стали навещать Бжестрова по три раза на дню. Приносили похлебку, в которой, к удивлению крейговца, появились куски мяса, и разбавленное водой вино; подтянув цепи так, что Ставгар не мог двигаться, промывали ему разбитое лицо каким-то щиплющим кожу отваром. Кроме того, они регулярно опорожняли поставленную для отхожих дел бадью, заботились о чистоте соломенной подстилки, служившей пленнику постелью, и даже принесли свежую смену одежды, которую на Владетеля им пришлось надевать силком – менее всего Ставгар хотел видеть на себе обноски «карающих», а иных нарядов в крепости, понятное дело, не водилось.
Бжестрова такая забота настораживала куда больше, чем возможные грубость и безразличие, ну а когда он попытался отказаться хотя бы от вина, надсмотрщики в ответ лишь головой покачали – воля тысячника отмене не подлежит. Если же пленник решит более не принимать пищу и питье, им приказано кормить его насильно. Хотя сверх уже произнесенного «карающие» не добавили ни единого слова, Ставгар так и не решился проверить их обещание на деле. Лишь приноровился после ухода тюремщиков осторожно сливать большую часть принесенного питья в угол – кормление с ложечки было слишком унизительным наказанием за голодовку, а голова ему нужна ясной и не затуманенной винными парами или еще каким-нибудь зельем. Мало ли что добавляется в приносимое ему питье, тем более что иногда всего от нескольких глотков Бжестрова одолевала чудовищная сонливость, с которой он был не в силах бороться. Движения его становились медленными, мысли – ленивыми и вязкими, а потом он проваливался в глубокий и тяжелый сон…
Что же до всего остального, то надзор за молодым Владетелем был таким, что он не мог причинить вреда ни себе, ни тюремщикам, да и заполучить ключи у него вряд ли бы получилось. Вот и оставались Ставгару лишь тщетные размышления о своем туманном будущем и с каждым часом растущая под сердцем тревога.
Время же в каземате словно бы остановилось, став тягучим, как мед, – каждый день теперь длился нестерпимо долго, оборотившись в бессмысленное и серое, наполненное дурными предчувствиями нечто, но к исходу недели все переменилось.
В этот раз за ним пришли, по прикидкам Ставгара, поздним вечером, а то и вообще ночью. Во всяком случае, после ужина прошло уже порядочно времени – факел сгорел более чем на три четверти, так что Бжестров, изучив повадки тюремщиков, не ждал, что кто-то теперь потревожит его одиночество. Именно поэтому раздавшиеся в темном коридоре шаги и голоса заставили сердце забиться испуганной птицей.
Опустив голову, Владетель попытался унять волнение и придать лицу самое безразличное выражение: ни тюремщикам, ни тем более Остену нельзя показывать свою слабость, ведь они тут же вцепятся в нее, словно голодные псы в брошенную им кость… Руки Ставгара мимовольно сжались в кулаки, цепи ответили на это движение уже привычным звоном, но когда трое «карающих» вошли в темницу Владетеля, он встретил их спокойным и даже равнодушным взглядом.
К своему удивлению, Ставгар не увидел среди пришедших к нему тюремщиков Остена, зато в этот раз одним из надзирателей оказался тот самый пожилой воин, что поведал Владетелю о смерти Кридича. Пока двое ратников заковывали ноги Ставгара в тяжелые кандалы и отсоединяли от стены удерживающие его руки цепи, этот «карающий» неотрывно смотрел на Бжестрова со
