переправить. Тем более ты в пресс-хате[8] тогда куковал. Забыл, что ли?
Зажим неохотно кивнул.
– Доктор-то на воле, чуешь? – взволнованно продолжал Ходжа. – Значит, это не подстава! Видать, решил доброе дело сварганить, молодцом!
– Чего делать будем?! – с трудом держа себя в руках, спросил Зажим. Он выглядел совершенно растерянным.
– На рывок надо идти, Зажим, – заговорил Ходжа, приблизив свое болезненно-желтое лицо к зэку. – Как Доктор пишет. Иначе крышка нам. Тебя за «лохматый сейф» кончат по-любому. А мне за «герыч» еще лет восемь накинут. Это к моей «десятке». Живым уже из зоны я не выйду, только ногами вперед. Так хоть подышу вольным воздухом! Пусть хоть неделю, месяц! Все же лучше, чем в этом отстойнике гнить! Доктор пропасть не даст, точняк говорю!
Видя, что Зажим вновь и вновь перечитывает письмо, он, воровато оглянувшись, сказал:
– Проглоти. Запомни, что есть, и проглоти.
Зажим, помедлив, сунул в рот измятый бумажный квадратик.
– Горянка – это что? – спросил он, прожевав записку.
– Река. А «Сирень», где Доктор нас ждать будет, – озеро, – откликнулся Ходжа. – Раз он там, значит…
Он помолчал, окинув остальных заключенных цепким взглядом.
– Значит, на Горянке будут его бойцы.
Зажим немного успокоился и посмотрел на дремлющего Носа. Стекающая из его рта слюна образовала на выцветшей куртке бесформенное влажное пятно.
– Доктор – авторитет. Он нацарапал, чтобы мы шли вместе, – задумчиво произнес Зажим. – Я знаю вас всех. Кроме этого.
Он ткнул указательным пальцем на спящего зэка, и Ходжа скорчил гримасу.
– Да пес его знает. Я сам его второй раз вижу, он тут недавно. Сам знаешь, на днях новую партию с воли привезли… Слышал, что Нос у него погоняло, и все.
– На нем «браслеты». На единственном из нас, – указал Зажим.
Ходжа пожал плечами.
– Это одно из двух, – сказал он с всезнающим видом. – Либо он псих, либо беспредельщик. Что, по моему разумению, те же яйца, только в профиль.
Услышав последнюю фразу, Сава торопливо отсел от спящего зэка.
Ходжа окинул Носа внимательным взглядом.
– Только если бы он был каким-нибудь отморозком, об этом бы уже давно все знали, – добавил он.
– Значит, он стукнутый,[9] – произнес Зажим, и прозвучало это не как вопрос, а как констатация непреложного факта.
– А, вспомнил. Вроде наши говорили, что он одному фраеру ухо хотел откусить, так ему зубы маленько повышибали, – неуверенно произнес Ходжа.
– Ухо откусить? – все так же задумчиво повторил Зажим. – Так на хера нам этот урод?
Ходжа снова пожал плечами.
– Доктору видней.
Он хотел сказать что-то еще, как внезапно раздался дрожащий голос Савы:
– Парни… Братва…
– Какие мы тебя братва, чушкан?! – осклабился Ходжа. – Лобковые вши тебе братва. Не тяни резину, ущербное. Выкладывай.
– Извините… – промямлил Сава. – Но… я никуда не пойду. Мне нельзя.
Ходжа желчно усмехнулся и сплюнул на пол вязко-темной слюной.
– Куда ты денешься, валенок.
Сава шмыгнул носом.
– Пожалуйста, Ходжа, послушай! У нас ничего не выгорит… У охраны оружие! При попытке бежать нас всех перестреляют! Вы бегите, а я останусь. И еще. Этот Нос…
– Захлопнись, тюфяк, – оборвал его зэк.
Тем временем Зажим медленно поднялся и направился к одиночной камере, представлявшей собой узкий прямоугольный короб, в уголовно-исполнительной системе именуемый «стакан».
