Она почти всегда все забывала. Но почему-то эти слова намертво въелись в ее память, как пыль в царапину на дощатом полу. И от этих слов ей сделалось нехорошо, от них веяло бедой. Самой настоящей бедой.
Олесю охватила паника. Она бесцельно мерила шагами комнату, изредка бросая взгляды на сына.
«Ты… должен помочь мне».
Остановившись, женщина посмотрела на табуретку. Потом на дверь. Снова на табуретку.
«Зэня», – подумала она и улыбнулась.
Взявшись за табуретку, она шагнула к двери. Пару секунд Олеся неподвижно стояла, изучая каждую царапинку на старой древесине, затем, внезапно закричав, ударила табуреткой.
Она должна выйти отсюда.
Выйти, чтобы спасти своего мужа. Отца их сына.
Сава устало топтался в луже крови, натекшей из изувеченной головы Носа. Лица практически не было – вся кожа была содрана и свисала рваной тряпкой. Виднелся шевелящийся язык, непомерно длинный, как пиявка.
Нос уже не хрипел. В глотке что-то булькало, а сама голова, напоминающая кровоточащий обрубок, мелко тряслась, словно тающее желе.
Превозмогая боль в раненом боку, Сава склонился над умирающим.
– Закончим наш разговор на том свете.
Нос слепо таращился на него залитыми кровью глазами.
Вскоре хлюпающие звуки тоже прекратились. Сава подумал, стоит ли проверить у людоеда пульс, но, еще раз взглянув на фаршеобразное месиво, отказался от этой идеи. Он скорее голыми руками вычистит деревенский сортир, чем прикоснется к этой слякотной мерзости.
– Вот и все, – сказал он, оглядываясь по сторонам. Его шатало и мутило, от потери крови его лицо побелело как полотно, сердце подскакивало и ныряло куда-то вниз, проделывая невообразимые кульбиты, и Сава всерьез опасался, что оно вскоре попросту встанет, как часы, у которых кончился завод.
«Домой. Домой. К Олесе, Гене, и домой».
– Подождите…
Сава замер словно громом пораженный. Неуверенно покачиваясь, повернулся в сторону голоса, мысленно убеждая себя в том, что голос ему померещился.
– Не уходите, – произнес все тот же голос. Он дрожал, словно пламя догорающей свечи, но в нем еще теплилась жизнь. И принадлежал он женщине.
Сава качнул головой.
– Я не могу. Вас спасти. Мне нужно побеспокоиться о моей семье.
Растресканные, покрытые язвами губы «лисички» тронула слабая улыбка.
– Меня… поздно спасать. Просто… помогите и мне… спокойно уйти.
Сава посмотрел на мачете, валяющийся в луже крови.
– Я не могу.
Глубоко запавшие глаза женщины заблестели, и Сава не сразу догадался, что это слезы.
– Я же говорила… вы добрый… у вас такое лицо… Прошу вас. Во имя всего святого.
– Нет, – сказал Сава, отведя взор. Он не мог смотреть в глаза умирающей. В них он видел самого себя – окровавленного, безумно уставшего и… смертельно напуганного. Да, он боялся. Боялся всех и вся, даже собственной тени.
– Я умоляю. Вас. Закончите этот. Ад.
Сава молчал. Где-то глубоко внутри он отчаянно надеялся, что женщине не потребуется его «помощь» и она, как говорил Дикий, «созреет» сама.
– Умоляю.
Сава шагнул ближе, чтобы расслышать, что она говорит.
– Будьте. Милосердны.
Нет. До созревания еще долго. А ждать он не может.
«Но и смотреть в ее глаза я тоже не в состоянии», – подумал Сава.
Прихрамывая, он проковылял к мачете и, подняв нож, потащился к женщине.
