тоски по всему ушедшему – эту мудрость Томас усвоил лучше всех Законов.
Он принимал в Братство молодых воинов, оставаясь безучастным к юному блеску в глазах, этому щенячьему восторгу от первых полетов и неба. Сами крылья больше не приносили Томасу того удовольствия, на котором и держались Братья в годы лишений, трудностей и даже голода.
Старая Фета давно перестала здороваться с ним, а кроме нее никто и не смел переступить порог его дома с закрытыми ставнями. Томас отвык даже от звучания собственного имени, ведь больше некому было называть его так. Он стал Вожаком, лучшим, наверное, из всех, какие были когда-либо у Крылатых.
«Вот так, милая», – шептал он вечерами, перелистывая страницы книжицы, которая хранила в себе старые письма Анабель.
Кроме этих писем да пустой колыбельки в углу пыльной комнаты, у него осталась только память о былых днях, полных солнца, смеха и счастья. Счастья, в существование которого он уже и не верил.
Когда безумный вестник все-таки вернулся в Город, один из полусотни глупцов-смертников, которых Томас лично отбирал среди добровольцев, Город всколыхнула былая надежда. Та самая, слабо питаемая остатками силы Правителя, что почти погасла в Вожаке.
Толпа больше не восторгалась красивыми речами старика, да он и не произносил их, прячась за спинами советников и охраны. Ему нравилось вызывать Томаса ближе к полуночи, чтобы тот слушал его пустые слова, грозные обещания, видел его бессилие, чувствовал страх потерять покровителя.
Но каждую такую ночь Томас упивался старческой немощью Правителя. Он знал: как только паук закостенеет в своем кресле, сила его давних уверений развеется, Город очнется от морока, увидит, что натворил старик со всеми выжившими, и обрушит свой гнев на главного помощника, на правую руку паука, на него – Вожака Братства.
Но пока этот день не наступил, Крылатый привычно усаживался напротив кресла Правителя и слушал, как тот проклинает иссякший медальон, тонкий и пустой, и о том, что не помогают ему другие деревянные амулеты. Древняя магия не проявила себя так, как мечтал старик. Высасывая мощь медальона, он растратил и всю собственную, человеческую силу. Теперь извечный хозяин истончившейся деревянной пластины тощей тенью восседал на троне голодного, уставшего Города.
– В этой старой древесине больше нет сил, – в тысячный раз повторял старик. – Мне нужно новое Дерево, сильное, живое, как описано в манускриптах. О, только бы вернулись Вестники, Огонь их сожри, как давно ты послал их, мальчик? Как давно?
– Давно. Но они могут и не вернуться, – привычно отвечал Томас. – Нет никакого Дерева, старик. Ничего нет, кроме Города. Поздно уже, дай мне, что причитается, и я пойду.
Не слушая скрипучих ругательств, Томас вырывал из рук Правителя очередную коробочку с деревянным амулетом и выходил наружу, в объятия горчащего ночного воздуха.
– Когда Братья узнают, сколько проклятых медальонов я отнес нашей девочке, милая, – шептал Крылатый, шагая к лазарету, – легкой смерти, как у Хэнка, мне не видать: они разорвут меня собственными руками на том же месте на площади.
Анабель молчала. От нее он давно уже не получал ни ответов, ни одобрения. Как бы Томас ни старался придумать себе знак, посланный из неведомой дали, где ждет его любимая, этого не получалось. Крылатый точно знал: даже ради единственной дочки Анабель не стала бы предавать весь народ, всех Братьев и всех выживших сожженного мира.
«Игра стоит свеч. Что мне эти люди? Что мне их надежды? – уговаривал себя Томас, подходя к лазарету. – Никто не спас мою жену, никто бы не стал помогать мне спасти дочь. Так пусть их сожрет Огонь. И меня вместе с ними».
Он коротко стучался в дверь лечебницы, Фета приоткрывала ее, неодобрительно осматриваясь.
– Как она? – спрашивал Томас из раза в раз.
– Как обычно, – отвечала старуха. – Отпустил бы ты ее, не дело это… Какой уже по счету? А толку…
– Передай, что папа ее очень любит, – шептал Томас, сглатывая ком, встававший в горле.
И уходил, чтобы через год, или полгода, или всего пару месяцев встретить Фету на улице, различить ее сухой кивок и следующей ночью забрать из слабых рук старика новый медальон, один из последних, оставшихся в Городе, единственную вещь, которая могла продлить жизнь его Юли.
В ночь возвращения Вестника Томас пришел к старику без вызова.
– Это правда? Он видел Дерево? – прорычал Крылатый, захлопывая за собой дверь. – Там есть оазис?
– Да, мой мальчик. – Давно уже старик не чувствовал такого ликования. – Там есть живая земля, вода и юное Дерево. Глупец не смог донести сюда даже одну свежую веточку, но и засушенной хватило, чтобы полакомить меня.
Правитель легко оттянул ворот халата, и Томас увидел на его тощей груди тонкую веточку Дерева. Приглядевшись, Крылатый заметил, что мертвенно-бледные щеки старика порозовели, что весь он наполнился силой; в его осанке, голосе, даже во взгляде
