– Что можешь – почини. Что не сможешь – порежь аккуратно на тряпки. Будут мне на протирку. Да… – Она опустила ворох тряпья на стул и присела на топчан рядом с Юли. – Я тебе завтрак принесу попозже, к нам тут новенького должны притащить, говорят, совсем плох… Крыла-а-атый… – протянула Фета, словно вспоминая, какое это слово на вкус. Потом прибавила: – Во время вылазки свалился с гряды. Теперь тащат его через всю пустыню, будь она неладна.
Юли слушала бабушку вполуха, разглядывая рваные лохмотья: годных к починке среди них было не много.
– Так он разбился, почему тогда к нам? – рассеянно спросила она.
– Нет, говорят, что болел давно, но все равно летал. Вожак он их. – Наконец старая Фета поднялась. – Ну давай там, не затягивай, приступай.
Юли проводила старуху глазами, а когда сгорбленная спина ее скрылась за дверью, девушка опустила ноги на холодный пол. За окном чуть брезжил рассвет. Горожане еще спали, кутаясь в тонкие одеяла, и видели, наверное, сладкие сны об оазисе, к которому улетели новые Вестники.
«Надо же, как не везет Крылатым, – подумала Юли, подходя к умывальнику. – Один Вожак отправился на верную смерть, а тут и второй, кажется, скоро покинет Братство…»
В таз полилась мутная, дурно пахнущая вода. Юли осторожно опустила руки, пробуя ее, остывшую за ночь, вздохнула и начала приводить себя в порядок. Девушку ждал долгий день и целая куча старого тряпья…
– Раз – стежок. Два – стежок, – по-привычке считала Юли, низко склоняясь над тканью. Это помогало ей не задремать. – Три – стежок. Четыре – стежок. Пять – стежок.
Фета давно уже принесла ей завтрак: сумрачная и деловитая, она даже не взглянула на девушку – поставила тарелку и поспешила обратно. Юли рассеянно помяла в пальцах пресную лепешку, прислушиваясь к шагам за стеной, и продолжила шитье.
– Раз – стежок, – шептала она, превращая чьи-то обноски в пригодную для ношения рубаху, что послужит лазарету еще немного. – Два – стежок.
Когда спина у нее совсем заныла, Юли встала с топчана и сделала пару шагов по комнатке. Снаружи властвовал душный полдень. Она изучила открывавшийся из ее небольшого окна вид до мельчайших камешков. Скалистый склон горы, у подножия которой стоял лазарет, был серым и унылым, ветер лениво поднимал пылевые вихорки, увлекая за собой пепел да гарь. Виднелся и кусочек улицы, по ней если кто и проходил иногда, то прятал глаза, словно опасаясь увидеть умирающих от лихорадки соседей.
Но никто из попавших в лечебницу не мог заразить ближнего. Недуг, что старательно косил выживших, как трудяга-фермер из сказок Феты, приносили с собой пыльный ветер и грязная вода. Ослабленные скудной пищей тела поддавались болезни, принимая в легкие все больше песка и золы, чтобы однажды не суметь вдохнуть живительную капельку грязного воздуха.
Никто не мог быть виновен в болезни ближнего.
«Никто, кроме меня», – с горечью подумала Юли, еще немного постояла у окна, сжимая и распрямляя уставшие пальцы, а потом вернулась к работе.
За стеной кто-то протяжно заходился кашлем.
К вечеру куча тряпья, которую принесла на рассвете бабушка, превратилась в две аккуратные стопки. В одну, что поменьше, Юли сложила все пригодное для носки. Уже завтра Фета обрядит в починенные рубахи больных, чья одежда разорвалась, пропиталась потом и кровью. А самые исправное уйдет в казну, и Город распределит ничейные вещи среди тех, кто в них нуждается. Во второй же стопке оказалось то, что у девушки не вышло залатать. Но тряпки лечебнице всегда нужны.
Юли расслабленно выдохнула, опираясь на стену. Ей нравилось думать, что, она, хоть и несет угрозу для всех здоровых и сильных, не ест свой дневной паек даром. Однажды девушка видела в окно молодую женщину, которая шла в починенной руками Юли рубашке. Незнакомка даже не подозревала, что кто-то живет в маленькой пристройке к лазарету, – и между тем носила вещь, сделанную Юли.
«Значит, я и правда существую», – подумала тогда девушка, сглатывая подступившие отчего-то слезы.
Она давно научилась не обращать внимания на чувство бескрайнего одиночества. Когда-то очень давно, во времена, которые она почти не помнила, у Юли была кормилица. От этой женщины веяло теплом и домом, ее нежные руки заплетали непослушные волосы девочки в красивые косы, она пела ей колыбельную, покачивая и целуя. Кормилица каждый день приходила к ней в дом, где Юли жила с отцом. Его девушка помнила еще хуже. Только как он прижимал ее к себе, возвращаясь вечером, и как пахло от его рубашки горьким ветром и пылью.
А потом случилось самое страшное. Юли запрещала себе вспоминать. Каждый раз, когда ей снился тот бесконечно долгий день, она просыпалась с криком, в холодном поту. Хорошо еще, что ночные вопли в лечебнице не были чем-то особенным, что стоило
