головокружительной неумолимой скоростью. Происходило нечто похожее – только теперь она не падала, а веселыми скачками спускалась по подставленным ладоням старух, как по ступеням. Старухи – едва различимые в полутьме, цвета земли, – стояли по обе стороны тропы, и их ладони образовывали лестницу, прочную и надежную. Так юную, едва созревшую девочку?колосок переносят по мостику из сплетенных рук к краю зреющего ржаного поля, чтобы сорвала горсть колосьев для подношения богам… Лютава чувствовала себя той девочкой – когда?то она исполняла этот обряд, – драгоценным сосудом юной силы созидания, бережно передаваемой надежными руками рода. И спускалась все ниже…
И вдруг сама тьма схлопнулась над ее головой – будто старухи дружно соединили ладони. Дерево скользнуло в землю, ствол перешел в корень. У Лютавы занялось сердце – она была в обиталище Старухи. Старухи?земли. Старухи?корня. Той Старухи – Костяной Ноги, что в подземных глубинах вечно ищет кости умерших, собирает их одну к одной, а потом простирает к ним руки и начинает петь. И кости одеваются плотью и кожей, пение ее вливает кровь в их ветвящиеся жилы – пока новый человек не сделает первый вдох, чтобы встать, поклониться Старухе и уйти из начальной тьмы в белый свет.
Она спускалась вниз по корню, и чувство близости Старухи накатывало, как тепло, как запах, как всеобъемлющее прикосновение. Еще один бесконечный миг безвременья – и она ее увидит…
– Лютава… – сказал голос впереди.
Лютава хотела ответить: да, это я!
И очутилась перед последней Старухой – дальше пути не было. Старуха сидела перед источником – ямой в черной земле, где кипели дымчатые, сумрачные струи. Лицо Старухи было тьмой.
– Лютава… – повторила она.
И тут Лютава поняла, что Старуха называет ей
Она остановилась с другой стороны источника. Они были только вдвоем – все, кто привел ее сюда, остались за спиной, а обернуться было невозможно.
Но если они лишь вдвоем – им нужно поговорить.
– Лютава… – произнесла пришедшая, уже сама не зная, приветствует ли хозяйку, называет ли себя.
Хозяйка источника подняла голову. На гостью глянуло все то же лицо – то, что она видела множество раз по пути сюда. Обычное, приветливое, но чуть усталое, морщинистое, с белесыми глазами, когда?то давно голубыми, будто небо, а теперь выцветшими, как то же небо в пасмурный зимний день.
И гостья поняла, кого она видит.
Разумеется, это была она сама. Она ясно различала свои собственные черты, столь хорошо ей известные по отражению в воде. Только здесь она была старше на… на столько поколений, сколько листьев на старой березе. И ничего удивительного. В своих странствиях Старуха принимает множество обличий.
– Будь цела, Лютава! Ты давно нашла себя, волчица, – сказала старуха, будто наблюдавшая за ходом ее мысли. – Ты неутомима и отважна, ты никогда не сдаешься, не сходишь со следа и не отступаешь перед страхом и трудом. Ты предана своему вожаку, своей стае и своей крови. И сильна этой преданностью. Снисходительна к слабому и непримирима к врагу. Ты собрала кости. Ты сложила их в нужном порядке. Теперь пой.
Этот голос звучал разом внутри и снаружи – она воспринимала его ушами, и в то же время он отдавался внутри, как то, что произносит собственный язык. Источник лежал между ними, у ног, но точное ее отражение сидело напротив нее.
Пой!
Она протянула руки к воде.
И запела.
У этой песни не было слов. Ее и песней стоило назвать лишь потому, что так принято называть нечто прекрасное, значительное и созидающее. Это был порыв души, стремящейся во все стороны сразу, – как свет от огня, как круги по воде, как рокот грома от удара Перуновой палицы.
Она неслась сквозь род человеческий и видела все: как родятся младенцы и умирают старики, как Старуха в своих бесчисленных одновременных воплощениях одевает их, укладывает на краду, потом собирает прах и обгорелые кости – одну к одной, кусочек к кусочку. Как они вызревают под землей, будто семя, политое слезами внуков, потом прорастают, чтобы Старуха, уже с нижней стороны, могла отыскать их и вновь сложить в единое целое. В ее пение вплетались стоны рожениц – начиная с тех двух, что живут в Занебесье, – плач новорожденных. Вместе с ней пел прах на безгранично длинных берегах Огненной реки. Через ее слух проносились сотни, тысячи, тьмы имен – и каждое, стоит на миг остановить на нем внимание, развернется в такую же бесконечную череду предков и потомков. Поэтому ее всегда так волновали имена…
* * *
И вдруг одно из услышанных имен привлекло ее внимание. Трудно было среди пения праха сосредоточиться на чем?то одном, но это было так важно, что на миг она умолкла и стала слушать. Смотреть… Ощущать… Творить… Ведь она была сейчас всеми старухами мира, в том числе и той, что стояла где?то, в одном из бесчисленных, как черные слезы земли, погребальных кругов. На широкой поляне прокаленной почвы, покрытой углем и золой тысячи крад.
Она стояла в самой середине черного круга. Вся в белом, с распущенными полуседыми волосами, достающими до пояса. С опущенными руками взывая к себе же… Понимала ли та, что называла себя Чернавой, что обращается к себе? Да, понимала, для этого она накопила достаточно мудрости за немалый срок своей земной жизни.
– Проклинаю Семиславу, дочь Долгомиры, дочери Борицы, дочери Лютояры, дочери Зореты, дочери Драгихны, дочери Лепославы… Да будет проклято чрево ее и потомство
