Обеззараживающие порошки, которые сыпались на открытую рану, причиняли жуткую боль, поэтому сверху на них сыпали обезболивающую пудру. Чем глубже была рана, тем активнее шло из-за этих средств в ней рубцевание, и ткани становились не способны прорастать восстановившимися нервами. Ни к чему хорошему это не приводило, и Оденсе приходилось порой рассекать раны по новой и стараться восстановить все утраченное.
Как-то раз берегине случилось помочь плотнику, чинившему в гарнизоне колодезный сруб. Потом она вылечила окривевшего на один глаз возницу, снабжавшего гарнизонную кухню молоком и другими деревенскими продуктами. И вскоре незаметно к гарнизону стали тянуться одна за другой телеги с тяжелобольными из соседних деревень.
Сотник попытался с этим бороться, запретив берегине, к удовольствию Листопада, любые контакты с пришлым людом. Он сказал, что не позволит устраивать балаган из военного приграничного объекта. Монах поддакивал. По его мнению, это было в интересах девушки, потому что защищало ее инкогнито. Но тут обычно покладистая Оденсе, увлеченная медициной, разговорами с солнцем и собиранием трав, просто взбеленилась.
Она произнесла довольно длинную, запутанную и местами нелогичную тираду, в конце которой заявила:
– Если вы меня не будете выпускать, то они будут умирать за стенами, и я этого не перенесу! Я сойду с ума и умру сама!
Бадир покосился на монаха, пытаясь понять, сколько в этом заявлении правды, а сколько истерики. Листопад мрачно пробормотал:
– Она может.
– А я могу запретить кому-либо подходить к крепостным стенам, – ответил Бадир. И обратился к Оденсе, из глаз которой текли слезы: – Если они будут умирать в отдалении – это решит твою проблему?
– Это создаст проблемы тебе, – ответил вместо девушки монах. – Лояльность местного населения имеет границы. Ты откажешься помогать тем, кого они любят. И они возненавидят тебя.
– Правильно. Но какое дело до этого вам? – Бадир внимательно смотрел в глаза собеседника.
– Если крестьяне с пьяной злости решат поджечь вашу крепость, мы сгорим с ней вместе.
Сотник молчал. Дергались кончики его бровей.
– Значит, так… – произнес он наконец. – В казармы, ясное дело, я никого пускать не собираюсь. Снаружи пусть построят сруб. Да-да, крестьянам это надо – вот пусть и строят те, кому это нужно. И возиться там будешь ты сам, понял? А ее я выпускать буду в самом крайнем случае. И под конвоем.
– Зачем под конвоем? – Оденсе уже перестала плакать, но щеки ее были все еще мокры от слез. – На меня не нападет никто.
– А при чем тут это? Тут главное, чтобы ты не сбежала. Я его-то выпускать не побоюсь, только потому что ты будешь здесь оставаться. Потому что вот он, – сотник указал на монаха пальцем, – без тебя никуда не денется.
Оденсе опустила глаза и покраснела. Листопад молча сверлил харадца взглядом.
– И кстати, – сотник наклонил голову и спросил, не скрывая издевки в голосе, – я все спросить хочу: тебе когда рожать?
– В мае, – тихо произнесла Оденсе. И прошелестела одними губами: – Как вы догадались?
– Ну так давайте я вас обвенчаю для порядка. У меня, как у сотника гарнизона, на этот случай полномочия есть. А то подозрение в предполагаемом отцовстве у меня падает на весь гарнизон. Особенно учитывая то, что вы маниакально продолжаете утверждать, что вы брат и сестра. Подобной славы Хараду не надо. Вы уже поняли, наверное, как мы к детям относимся – у них всегда есть отец. И кто-то конкретный, а не весь гарнизон.
– Мы поняли, – сквозь зубы процедил монах. Щеки Оденсе пылали так, что, казалось, нагревают в комнате воздух.
– Ребенку нужно будет где-то жить, – продолжал Бадир. – Может, отдадите его в деревню? Зачем он вам здесь нужен? Будет только мешать работать.
Оденсе снова разревелась. Бадир вздохнул:
– Вот именно так я и понял… Ты за этот месяц плакала больше, чем за все предыдущее время.
Листопад с Оденсе шли к своему крошечному домику, пристроенному к южной стене одной из казарм.
– Зачем ты согласился? – Девушка смотрела на монаха с печалью. – Он разлучит нас. Мы не сможем работать вместе. Ты будешь там, я здесь. И не будем подолгу видеться.
Монах молчал. И тогда Оденсе вдруг чуть не задохнулась от своего предположения. Она даже остановилась, не в силах ступить дальше:
– А может, ты именно этого и хотел? Тебе надоело быть со мной?
– Я увидел возможность побега.
– Что? – Оденсе непонимающе развела руками. – Ты опять думаешь об этом? Но почему? Что тебя не устраивает здесь?
– А я никогда не переставал думать о том, чтобы сбежать и двинуться дальше – туда, куда мы собирались идти с самого начала.
– Ты! – коротко отрезала Оденсе.
– Что? – сказал монах.
– Куда
Монах пристально посмотрел в глаза девушки. У него защемило сердце. Она так часто говорила, что была вынуждена разделять с ним жизнь. Глубина собственных чувств к ней пугала Листопада. Он отдавал себе отчет в том, что не может и не хочет жить без нее. Оденсе стала для него всем. А она, словно не видя этого, отталкивала его, чертя своими словами границы и возводя стены между ними.
