– Я же вылечила, я же вылечила, а оно опять, опять… – Она трясла кистью руки, и капли разлетались в стороны. – Надо было вылечить детей. – Палау повернулась к Оденсе и принялась кричать на нее: – Надо было вылечить детей!
Она занесла руку для пощечины, потом схватилась за голову и резко повернулась вокруг себя, ломаясь в поясе то в одну, то в другую сторону:
– Надо было забрать с собой твою дочь! Она была такая маленькая. Я так виновата. Я ее замотала в тряпочку. И качала ее, качала. Но в ней совсем не было крови. Может, поэтому она так и не проснулась?
Они брели так до тех пор, пока Оденсе, обессилев, не опустилась на колени.
– Пойдем! – сказала Палау, переминаясь с ноги на ногу, но не смея идти вперед одна. – Ты заснешь, и я не смогу разбудить тебя. Вставай! Ты будешь спать, как твоя дочь, и мы потеряем детей!
Берегиня легла на землю. Берег здесь порос ивняком, и голые ветви качались над ее головой туда-сюда. Она смотрела на них, пока повторяющееся движение не усыпило ее. В преддверии сна она бормотала:
– Маэль чутко спит. Она никогда не была соней. Маэль – старое имя, древнее. Оно значит – моя единственная любовь. Как я могла ее так назвать? Лучше бы мне никогда не знать ее имени. Моя единственная любовь: Маэль и Идар. Имена, вырезанные у меня на сердце.
– Иногда ночью мне кажется, что рядом со мной дышит ребенок. Я тяну руку, чтобы обнять, и даже какое-то время чувствую ответное прикосновение маленьких ручек. Это странно – ведь так давно это было, так давно. Четверть века – а не поблекли краски, не притупилась боль…
Годэлиск задумчиво смотрел в отрешенные глаза берегини.
Воспоминания унесли ее в другое время. Ей не нужны были для таких переходов лесные люди. Память была проводником, открывающим порталы, через которые можно попасть в прошлое.
Разум может сыграть плохую шутку с любителями подобных путешествий – выходы из лазейки захлопнуть. И останется блуждать в переживаниях, от которых никуда не деться, потому что в каком направлении ни ступай, а окажешься снова в той же точке.
Боль давным-давно высушила все слезы, которые могли сорваться с ее ресниц. Но это не значило, что ей стало проще возвращаться к событиям прошлого. Прикасаться мысленно к тем дням.
– А что было дальше? – спросил Годэ.
Женщина вздохнула:
– Я не помню, как и когда вернулась ко мне память и сознание того, что я – это я. Очень долгое время смотрела на все со стороны. Меня надо было водить, одевать, кормить – я даже не пила по своей воле. Была словно тенью своей спутницы.
Несмотря на помутившийся рассудок, Палау вывела нас к людям. Мы прибивались то к одним рыманским беженцам, то к другим; нас прогоняли, словно боялись, что сумасшествие заразно. Кто-то бил, кто-то жалел и кормил, но все равно гнал.
В ту зиму я переболела всеми мыслимыми и немыслимыми хворями. Рана то заживала, то вновь открывалась, ночлеги под открытым небом привели к воспалению легких, а под конец скитаний я подхватила тиф. Меня как будто кто-то добивал и никак не мог добить. Знахарки, которым приходилось возиться со мной, все как одна твердили, что на мне проклятие.
Я не помнила, кто я, поэтому даже помочь себе молитвой не могла. А может, хорошо, что не помнила, – тогда бы сгорели от тоски остатки сил, благодаря которым я боролась за жизнь. Да и бороться бы я не стала – зачем?
Ноги привели Палау к родительскому дому, откуда она сбежала много лет назад, чтобы стать женой Бадира. Когда нам плохо, мы восклицаем «мамочка!», даже будучи седыми, и стремимся к очагу, у которого выросли.
Далекая деревушка в Нижнем Потлове, между двумя притоками Бура, каждый из которых зовется Хвостом, приютила и меня.
Много лет спустя в памяти всплыли слова Листопада о том, что места здесь хорошие, ему по душе. И с удовольствием жить здесь можно, между двумя Хвостами Бура. Домик справить в лесу на полянке – много ли надо? Деревня недалече – всегда работа есть.
Но чем чаще думала об этом, тем меньше я верила в реальность того, что эти слова были произнесены. Мне начинало казаться, что я придумала себе тот разговор, а потом и все последующие события. Что он просто оставил меня в этом домике, горящую от температуры, вышел за чем-то за дверь – и вот-вот вернется. А все остальное – порождение болезненного бреда.
Берегиня сидела за столом у окна. Ее ладони закрывали лицо. Она едва заметно раскачивалась. Височные кольца катали в своих изгибах отблески множества свечей.
Годэлиск наблюдал за ней сквозь щель в занавеси, отделявшей его кровать от остальной части комнаты. Он видел, как девочка подошла и обняла мать за плечи. Ее щечка прижалась к затылку Оденсе, и смешались с русыми прядями выбившихся из-под платка волос ее кудряшки. Она раскачивалась вместе с женщиной, а огромные серые глаза смотрели на огни расставленных по столу свечей так печально.
На утро следующего дня эльф наметил свой отъезд в сторону Предгорий. После предельной откровенности берегини многие странности происходящего, о природе которых он мог только догадываться, стали теперь ясны.
Весь этот вечер прошел в его разговорах с сероглазой малышкой. Пока Оденсе хлопотала по хозяйству, Годэлиск пытался выяснить подробности, касающиеся судьбы тех, кто был близок берегине, но девочка почти ничего не добавила к тому, что он уже знал. Она упрямо обходила все вопросы, говоря лишь о том, о чем сама считала нужным.
