Недавние посетители бара, заметив остановившееся на перекрестке такси, бредут в нашем направлении, требуя, чтобы я придержал мотор.
Я наконец заканчиваю подсчет фондов – у меня 332 доллара и три кредитки. Сажусь сзади и говорю, что мне надо на Логан-сквер.
– Это же двадцать пять миль! – возмущается шофер.
– И я плачу вдвое.
Он смотрит на меня в зеркало.
– Где деньги?
Я отсчитываю сотню и кладу их на переднее сиденье.
– Остальное получишь, когда приедем.
Сомалиец забирает деньги, дает газу, и мы проносимся через перекресток мимо пьянчужек.
Изучаю содержимое зажима для денег. Под наличкой и кредитками лежат водительские права с моей фотографией, которую я еще не видел, пропуск в спортзал, в котором я ни разу не был, и страховая карточка от перевозчика, которым я никогда не пользовался.
Таксист снова смотрит на меня в заднее зеркало.
– Плохая выдалась ночка, а?
– А что, видно?
– Я сначала подумал, что ты пьян, но нет. Одежда рваная. Лицо в крови.
На его месте я тоже вряд ли захотел бы подбирать пассажира, на вид бездомного и тронутого, в два часа ночи на пустынной улице.
– У тебя проблемы, – говорит водитель.
– Ага.
– Что случилось?
– Сам толком не знаю.
– Я отвезу тебя в больницу.
– Нет. Я хочу домой.
Глава 3
Мы едем на север, к городу, по пустынной автостраде, и профиль горизонта медленно подбирается ближе и ближе. С каждой милей я ощущаю себя увереннее уже хотя бы потому, что скоро буду дома.
Дэниела поможет разобраться, что к чему, и понять, что происходит.
Такси останавливается напротив моего особняка. Я расплачиваюсь с водителем, быстро перехожу на другую сторону улицы, взбегаю по ступенькам к двери и достаю из кармана ключи. Ключи не мои. Пытаясь вставить один из них в замочную скважину, я замечаю, что и дверь не моя. То есть дверь моя. И улица моя. Номер на почтовом ящике тоже мой. Но дверная ручка другая, деревянная и слишком элегантная, а петли железные, в готическом стиле, более подходящие какой-нибудь средневековой таверне.
Дверь открывается внутрь.
Что-то не так.
Что-то очень, очень не так.
Я переступаю порог, вхожу в столовую.
Запах другой. Мой дом пахнет иначе. Здесь вообще ничем не пахнет. Разве что немного пылью. Как будто здесь никто не живет. Свет погашен. Весь.
Я закрываю за собой дверь и шарю в темноте по стене, пока не натыкаюсь на выключатель. Комната наполняется теплым светом, но люстра тоже другая – рожковая и висит над минималистским стеклянным столиком. И столик, и стулья – не мои.
– Эй? – окликаю я.
Никто не отвечает.
В доме тихо.
До жути тихо.
В моем доме на полке за обеденным столом стоит большая семейная фотография – мы втроем, Дэниела, Чарли и я, на смотровой площадке Инспирейшн-Пойнт в Йеллоустонском национальном парке.
Здесь, в этом доме, на полке стоит черно-белая, контрастная фотография того же каньона. Выполнена она более профессионально, но на ней никого нет.
Я перехожу в кухню, и сенсор движения включает приглушенный свет.
Кухня – роскошная.
Дорогая.
И безжизненная.
У меня дома на белой дверце холодильника красуется на магнитиках первая творческая работа Чарли – макаронная мозаика, – неизменно вызывающая у меня улыбку. В этой кухне стальной фасад «Гагенау» сияет безукоризненной чистотой.
