И что это, черт возьми, за место такое?!
– Поп, неужто? – Хлюст поворачивается к священнику.
Тот прерывает размышления, постукивания четок затихают.
Хлюст спрашивает:
– Тебя как зовут?
– Отец Александр, – отвечает священник, не обращая внимания на пренебрежительное обращение. Его голос тихий и низкий.
– Поп Александр, где твой Бог сейчас? – с издевкой спрашивает Хлюст.
– Бог там, где нужда в Нем, – смиренно отвечает священник.
– Сдается мне, те паскуды, что Мелкого подстрелили, как раз сидят в доме твоего бога! – В голосе Хлюста появляются злые интонации.
Я слышу, как в сенях громко стонет Мелкий.
Отец Александр молчит, глаза опустил, снова застучали четки.
– Что замолчал-то?! Может, ты скрываешь чего? Что зенки прячешь? – уже кричит Хлюст.
Мелкий за стеной кашляет.
Я толкаю Хлюста в плечо. Хочу напомнить про мальчишку, которого забыли и который сейчас истекает кровью.
– Э-э-ки! – получается у меня вместо «Мелкий».
Хлюст оставляет в покое священника и обращается ко всем:
– Доктор нужен. У нас тут паря пулю словил.
Дед шевелит бородой, глядит на старуху и снова скрипит:
– Нету дохтура, только Анисья.
Кивает на нее. Старуха не двигается с места.
Я отправляюсь в сени, взваливаю на плечи стонущее тело и переношу в горницу.
Старуха будто этого и ждала. Она поднимается и направляется к раненому, хромая при ходьбе. Каждый шаг сопровождается стуком дерева о половицы.
Когда она оказывается рядом с Мелким и наклоняется над ним, ее лохмотья задираются, и я вижу, что у нее нет ноги, только деревянный протез из толстой обточенной ветки.
Еще собака во дворе – безногая. Что же тут произошло?
Из-под лохмотьев появляются пальцы, ощупывают Мелкого. От прикосновений парень обреченно воет.
Старуха шамкает что-то невнятное.
– Анисья говорит, что ужо одной ногой на том свете миленькай, – растолковывает дед, – ему тепереча токмо батюшка нужен, а не дохтур.
Я переглядываюсь с Хлюстом и киваю на дверь. Надо оставить священника наедине с Мелким. Хлюст кривится, Хлюст недоволен. Я тяну его за плечо, он сбрасывает руку и, громко ступая, идет к выходу.
У лавки Мелкий хватает меня за штанину. Он пытается говорить, от напряжения на шее вздуваются вены. Наклоняюсь к нему, лихорадочный шепот заползает мне в ухо:
– Немой, у старухи… пальцы холодные… И несет, как от покойной… Немой… я сам долго не протяну… а вы уходите… Загубят тут вас…
Слова отбирают у него последние силы, и он тяжело валится на лавку, сжимая ткань штанов в слабеющих пальцах. Наконец, рука безвольно срывается.
Я вдруг понимаю, что нас тут быть не должно, нас тут не ждали, и место это не предназначено ни для меня, ни для Хлюста, ни для умирающего Мелкого. А в том, что он умирает, сомнений уже нет. Он не переживет эту ночь.
Стемнело. Переливы призрачных флейт звучат совсем близко. Над болотами поднимается желтый непроглядный туман. Он клубами наползает на заимку, стелется по сухой листве, пытается добраться дымчатыми пальцами до нас с Хлюстом и утащить в безжизненную топь. Старый солдат стоит на границе того, гиблого, мира и этого. В тумане я вижу только его размытые очертания – серое пятно, а не человек.
Из-под завалинки снова недовольное рычание. Хлюст окриком отпугивает пса.
Подходит ко мне и, приблизив вплотную беззубый рот, так что в лицо ударяет острый запах первача, шепчет:
– Мелкого тут, на старуху оставим. Ночью обратно пойдем, поп впереди будет, пущай его валят. Только… только одно дело надо закончить.
«Какое же у тебя тут дело?» – думаю я. Хлюст опять пьян: не случайно я видел на столе початую бутыль.
Мы возвращаемся в избу, где остались только отец Александр и Мелкий. Мальчишка уже не стонет и не двигается. Только взгляд воспаленных глаз перескакивает с меня на Хлюста, а с него на отче.
Хлюст подходит к священнику, садится рядом и доверительно говорит:
– Отче, а в той часовенке наверняка золото есть, украшения всякие? Ведь у вас, попов, добра достаточно.
– Все святыни принадлежат церкви, а значит, Богу, – отвечает отец Александр.
– Так наверняка у тебя что-то есть? Ведь Бог тебя не обидит! Может, что припрятал от советской власти?!
