– Господи, прости их, ибо не ведают, что творят, – шепчет священник. Красная полоса с кровоподтеками тянется вокруг его головы.
Мы с Хлюстом спали по очереди: неизвестно, что можно ожидать от стрелка в часовенке. Ведь те, кто там засели, знают, что мы на заимке, и им ничего не стоит спуститься и перестрелять нас во сне.
В горнице тихо, даже мыши не скребут, только тяжело дышит, забывшись сном, Мелкий. Дед, поп и Анисья ночуют в другом доме. После тех пыток, что отец Александр претерпел от Хлюста, он должен был сбежать, однако остался на заимке. Наверное, он такой же заложник стрелков, как и мы.
Когда Хлюст сменяет меня, я отправляюсь на узкую дощатую лавку, но сон не идет. Мне холодно, предрассветный мороз с улицы пробирается через редкую, выбившуюся из щелей паклю.
Я думаю, Хлюст не забудет того, что произошло. Он до сих пор зыркает на меня из-под бровей и трогает шатающиеся зубы из тех, что еще у него остались. Как только я помогу ему выйти к красным, он отомстит. А может, и раньше – неизвестно, что взбредет в голову старому садисту.
За окном дует ветер. Снова в его завываниях слышатся напевные звуки, будто кто-то долго наигрывает одну и ту же долгую печальную мелодию.
Часто, просыпаясь ночью, я пытался дотронуться кончиком языка до зубов. Беспомощно тянул к ним шевелящийся обрубок, тщетно сжимал челюсти, чтобы почувствовать на кончике боль от укуса. А потом вспоминал, что языка у меня нет. Сон рассеивался, наваждение проходило, но на следующую ночь все повторялось сызнова: я просыпался в поту и тянул обрубок к зубам.
– Немой? Ты спишь? – шепот Хлюста в темноте.
Я прерываю попытки коснуться зубов. Чего он проверяет, порешить хочет?
– Ммм? – подаю я голос.
– Слышь? Мелкий заткнулся. Не стонет. Кажись, все. Каюк мальчишке.
Действительно, я не слышу прерывистого дыхания. С трудом поднимаюсь, все тело болит от того, что таскал на себе Мелкого. Под ногами скрипят половицы. Присаживаюсь около лежащего парня. Рука касается неподвижной груди и тут же быстро отдергивается. Мелкий еще теплый, но его тело одеревенело. Так, словно прикасаешься к сухому стволу с содранной корой.
Когда он перестал дышать? Пока я дежурил у окна или ворочался, впадая в короткое забытье?
– Слышь, рассвет скоро. Нам бы прихватить одного из этих да валить отсюдова, – шепелявит рядом Хлюст.
Я не показываю, что услышал его. Этот подонок только о своей шкуре думает. Слишком на руку Хлюсту смерть мальчишки. А может, он его и прикончил? Беру тусклую керосинку и подношу к шее Мелкого. Его глаза открыты и оцепенело смотрят вверх. Синяков от удушения нет, значит, все-таки своей смертью умер. Наверное, своей смертью. И неудивительно, ведь он был одной ногой на том свете. Одной ногой.
– Да сам он умер, – шипит из полумрака Хлюст, видит, что не верю ему.
Чувствую ярость, поднимающуюся изнутри. Хочется плакать и выть от бессилия, что не смог защитить Мелкого, что завел в это чертово место, что в который раз сделал все неправильно!
В гневе смахиваю со стола убогую глиняную посуду, и та с грохотом летит на пол. Хлюст отступает.
– Немой, уходить надо. Нет времени. Эти, в часовне, сонные должны быть. Можем проскочить.
А ведь он прав, у нас даже нет времени закопать парня. Уходить надо сейчас. Я успокаиваюсь. Я глубоко и часто дышу.
Хлюст шарит по полу и ставит на стол уцелевшие кружки; я слышу, как плещется белесая жидкость из прозрачной бутылки, которая чудом не разбилась. Хлюст протягивает одну кружку мне:
– Ну, за упокой Мелкого, – и опрокидывает выпивку в себя.
Я тоже выпиваю. Самогон сводит горло и горячей тяжестью падает в желудок. Я не помню, какой он на вкус. С тех пор как я лишился языка, это ощущение мне недоступно. Я могу одинаково жевать жмых, хлеб или сочное мясо, и для меня почти нет разницы. Последний вкус, который я хорошо помню, – соленый. Вкус моей крови.
Хлюст тем временем надевает буденовку и пересчитывает патроны в барабане.
– За Мелкого не беспокойся. Расскажем, что погиб за большевиков, – они из него героя сделают.
Скрипит дверь, и вместе с болотным туманом, который таки добрался до заимки и теперь пытается проникнуть в избу, появляется сутулая фигура деда.
– А вот и мясо, – шепчет Хлюст, – даже звать не пришлось.
Громко ступая, идет к старику.
– Ну что, дедуль? Давай прогуляемся.
– Да раненько что-то… – дребезжит дед.
– В самый раз, – отрезает Хлюст, – уходим мы. Проводи, а?
– Провожу. Отчего же не проводить? – Дед трясет желтушной бородой.
Он разворачивается и бредет обратно в туман. Следом выходит Хлюст. Прикрываю глаза Мелкому.
Прости меня, что не уберег. Этого раскаяния недостаточно, и тут даже отец Александр не поможет.
