– Правда?
Эмиль не знал, почему соврал. Ему приснилось вовсе не это. Прошлой ночью поселок Степной терзало землетрясение. Тряслись и лопались стекла в рамах, дрожали панельные остовы, выплевывая из стыков раствор, по стенам змеились щупальца гнили и трещин, из темноты доносился голос бабушки: «Это дьяволы грызут мировые столбы, что держат землю». А потом он проснулся, и ничего не билось, не дрожало и не трескалось.
На углу кровати сидела bunica – это ему не привиделось. Сначала он почувствовал чье-то прерывистое дыхание, потом тяжесть присутствия и наконец увидел сутулый силуэт. На улице свистел ветер.
Бабушка показалась Эмилю необычайно старой, мумифицированной. Он включил светильник, но морщины и морщинки никуда не делись. Луминица скривилась, словно ей неожиданно стало больно.
– Эмиль, ты ведь знаешь, кто это был… – сказала она с шипящим валашским акцентом.
Ни Михай, ни Драгош. Собственное имя из уст бабушки испугало Эмиля больше ее ночного визита.
– Что случилось? – тихо спросил он.
В комнате звучало скрипучее дыхание бабушки, сливающееся с завываниями ветра за стеклом. На голове Луминицы была повязана косынка basma. Из-под подола белой рубахи camasa торчали желтоватые отекшие ноги, по которым бегали узловатые пальцы.
– Не улежал мирно, – сказала старушка: от нее остро пахло ладаном и шиповником.
Эмиль открыл и закрыл рот. Он понял, что бабушка говорит не о нем.
– Теперь rau[5]. Голодный. К тем, кого знает, явится.
– Кто?
– С копытом родился, только не каждый видел. Я его грудью до пяти лет кормила, не прекращала, чтобы беду вывести. Не помогло. И в гробу с копытом лежал.
Бабушка смотрела сквозь него. Правое веко дергалось.
– Мороем стал! – неожиданно крикнула она, и, словно вторя ее отчаянию, в окна громыхнул ветер.
– Господи, – вырвалось у Эмиля.
Бабушка заклеймила его своими водянистыми глазами.
– Пока доберешься до Бога, – фыркнула она, – тобой полакомятся святые. Надейся на себя, Эмиль, только на себя.
Встала и ушла, не затворив дверь, оставив на кровати ветку шиповника.
«…приснилось, что Лёшка умер».
Нет, он знал, почему соврал. Дина сидела так близко, оглушительно близко, и никого больше – только он и она, податливая от печали и страха. На ее коленку налип стебель травы.
Эмиль отвернулся.
– Сны должны сбываться наоборот, – сказала Дина и положила голову ему на плечо.
Она больше не заплачет, понял Эмиль. А он не пожалеет о смерти Лёшки – не в эти мгновения, и будет ненавидеть себя после. А может, и нет.
– Что это? – Приятное тепло и давление ее головы исчезли. – Косма… ты слышишь?
Он нехотя встал и взобрался по откосу канавы. Солнце почти завалилось за убогую пустоту горизонта.
Шум доносился из-за крайней девятиэтажки, которой заканчивалась Буха. Звук мотора… с ним что-то было не так. Эмиль не сразу понял, что именно.
Имитация. Словно звук хотели выдать за шум работающего двигателя. Да, имитация. Фальшивка. Как воображаемый поцелуй.
Он всмотрелся.
– Что там? – позвала Дина снизу.
Обернувшись, Эмиль едва различил ее в сгустившейся темноте.
– Там Зверюга, – сказал он осипшим голосом.
На тесной крайовской кухоньке в окружении чемоданов Михай допоздна спорил с женой, приводил доводы, говорил, что и сыну так будет лучше, и брат остепенится без дружков своих. Молодая жена плакала: страшно, чужая страна. А бабушка ушла укладывать внука и сама уснула подле него, и приснилась ей степь зимой, лютая, окуренная белым колючим дымом, и черные фигуры в завывающей вьюге. Они стоят там, закоченевшие, потому что велено им стоять, и лица их в наледи, но голодные глаза смотрят пристально туда, где будет город, и ветер однажды выкорчует дурную душу из гнездилища мерзлой плоти, понесет ее, похожую на степной мусор, лишь совпадут обстоятельства, мелочи, степные былинки.
Мусор шуршит по тротуару, льнет к фонарям. Ветер толкает в спины подростков.
Эмиль – ночью перед отъездом из Румынии ему приснился тот же сон, что и бабушке, но он был мал и забыл – ловит холодную руку Дины. Крысы и стригои притихли, Буха наблюдает окнами, умело притворяясь слепой. И фары целят в темноту.
Кто-то починил фургон.
Как бы нелепо это не звучало. Реальный мир шелушился ржавчиной на промозглом, свистящем в прорехи ветру. Эмиль украдкой ущипнул себя, но галлюцинация не
