– 'Первый' скоро выходить должен.
Митина шутка, конечно, осталась непонятой.
– Машина во дворе, – продолжил новенький. – Ворота так и не починили, так что открывать вручную. Они посигналят, вот так… – И он изобразил, как именно просигналит водитель, когда Рызенко выйдет к машине. – Постоять с тобой?
Это было уже слишком.
– Иди, иди, – сказал Митя тем голосом, каким в кино говорят: 'Я вас прикрою'.
Тот поддернул оттянутый кобурой ремень и ушел, а Митя, вдохнув пару раз студеного, пахнущего выхлопными газами воздуха, вошел вовнутрь, в крохотный мраморный вестибюль. Здесь, в углу, который гирляндами по три штуки сплошь закрывали аж шесть батарей, он вполне мог рассчитывать на несколько минут уютного одиночества, когда тепло и можно ни в кого не играть, не делать ковбойского лица. Такие минуты, особенно в таком месте – батареи, седой от грязи дверной коврик, резная дверь, вблизи заметно испещренная мельчайшими трещинами, – могут быть очень трогательны. Уют на бегу, сочиненный в первом подвернувшемся месте, солдатская любовь наспех, сотни различных оттенков вокзального чувства.
По каменной лестнице с третьего на второй этаж стучали торопливые молоточки, неизменно почему-то замедлявшиеся, переходя на паркет. За внутренней стеклянной дверью начинался банковский день. Операционистки, не замечая ранних, раздражающих, как утренние мухи, клиентов, переговаривались сквозь них через весь зал. Клиенты слонялись по залу в ожидании, когда все программы на компьютерах будут запущены и девушки утихнут, улыбнутся и рассядутся по местам. 'Югинвест' работал в обычном ритме элегантной погони за прибылью. Дорогими духами пахло от всех. От операционисток, чьи зарплаты давно стали тем, что нужно скрывать, как кривые ноги, пахло не хуже, чем от их начальниц.
Дела банка давно не шли столь блестяще, как когда-то на старте. Многое изменилось. Зарплаты не повышали, как тогда, каждый квартал на десять-двадцать долларов, не платили каждый квартал премию в размере только что повышенного оклада, банк не обедал в ресторане гостиницы 'Ростов': котлеты по- киевски, кофе-глясе. Многое изменилось с того легендарного времени, когда зарплаты начальников и рядовых 'банкоматов' отличались на двести-триста долларов и говорить начальнику 'ты' было хорошим тоном. Случился дефолт. Банк зажил по-новому. Начальникам отделов зарплату подняли в два раза, а рядовым в два раза снизили. Всех начальников вызвали на особое совещание наверх. После того совещания наверху и стали повторять в каждом отделе главный лозунг новой – по-другому новой – жизни: 'Не нравится – увольняйтесь'. Был еще один вариант: 'Почаще сравнивайте свою зарплату с зарплатой рабочих Сельмаша'. Но требования к элегантности никто не отменял, и поэтому от всех сотрудников (кроме охраны) пахло дорого. И если кто-нибудь под нажимом обстоятельств вдруг пренебрегал этой негласной парфюмерной заповедью или начинал одеваться нескрываемо дешево, начальство смотрело на него хмуро.
Сзади дуэтом застрочили торопливые каблуки.
– Там в кассе шмотки принесли. Я такой бюстик классный видела.
– Какой?
– Здесь вот так, а там сразу туда. Мне как раз такой надо.
Обернувшись с ироничной физиономией на разговор у себя за спиной, Митя громко кашлянул, но проходящие на его присутствие никак не отреагировали. Пожалуй, если бы он или какой-нибудь другой охранник вошел сейчас в кассу, где происходил осмотр белья, принесенного постоянной поставщицей, работающей в разнос, точно так же никто бы на него не отреагировал. Продолжали бы растягивать на пальцах кружевные трусики и бюстгальтеры, вертеть, рассматривать на свет. Подобное отношение иногда смешило Митю. Охранников – в большинстве своем видных самцов – не воспринимали здесь как мужчин. Их это задевало.
Митя вытянул спину вдоль батарей, прикрыл глаза и представил себя сидящим за столиком 'Аппарата'. ?Он поставил перед каждым порцию водки с тоником и сел. В 'Аппарате' было шумно. Музыкальный центр качал армянскую музыку. Гуляли родственники Арсена: у его троюродного племянника в Ереване родился сын. Блюз их интересовал мало, хотя Арсен уверял, что можно будет играть обычный репертуар. Стали просить шансон, но шансон ребята не играли принципиально – так решили, 'чтобы не пополнять список безликих кабацких групп', как сказал Генрих, – и после нескольких исполненных мелодий музыканты сошли в зал. По той же самой причине – чтобы не пополнять список безликих – группа до сих пор не имела названия.
– Сегодня я пью, – заявил Стас. – И если они попросят сыграть, имейте в виду, я играю только 'Собачий вальс'.
Он выглядел огорченным: вряд ли Арсен заплатит им за те две или три вещи, что они успели сыграть.
– Может, все-таки поработаем? – предложила без всякого энтузиазма Люся.
– Да брось ты! – отмахнулся Стас. – Сказали же тебе: что-нибудь понятное.
– 'Мурку' давай, 'Мурку', – огрызнулся Витя-Вареник, намекая на сцену из фильма 'Место встречи изменить нельзя'.
Люся вопросительно кивнула в сторону парочки, усаживающейся за самым неудобным столиком напротив подиума. Судя по тому, как удивленно осматривали они зал и пустой подиум с закрытым пианино и зачехленной гитарой, эти двое пришли слушать блюзы.
– Для них? – Стас прищурился, всматриваясь в посетителей сквозь низкий свет и табачное марево. Мужчина как-то излишне аккуратно раскладывал на столе сигареты, зажигалку, ставил пепельницу строго в центр. Женщина, приподняв подбородок, вертела головой: здесь приносят или надо самим подходить?
– Не-ет, – заключил Стас, изучив их. – Любовники от скуки. Они меня не возбуждают.
Генрих поставил локти на стол. Видно было, что в нем шевелится какая-то мысль, вовсе ему не безразличная, и это само по себе настораживало. С Митей он спорил каждый раз, когда выдавался на то случай. Если рядом была Люся. Да, так оно и было: Генрих решил поспорить.
– А все-таки ты не прав, – обратился он к Мите.
На него зашикали все разом, даже Витя-Вареник, развалившийся в глубине ниши, в знак протеста мотнул головой.
– Бросьте, – взмолилась Люся. – Все равно ни до чего не договоритесь.
Обычно во время таких споров она уютно садилась возле Мити и сидела, не говоря ни слова. И было трудно понять, слушает ли она или просто наблюдает за спором, как наблюдают за огнем или за чужой работой. Но Генрих был настроен на битву, Генрих выставил палец вверх.
– Минуточку! Я хочу разобраться.
– Как тогда, в Питере? – сказал вдруг Витя-Вареник, качнувшись на стуле.
Его реплика притормозила затевающийся спор.
Все знали, о чем идет речь. Витя-Вареник вспомнил о той поездке на Фестиваль блюза, когда они влипли в историю с толстолобиками и когда он, собственно, и стал Витей-Вареником. Тогда в гостинице после того, как Генрих решил выяснить у больших ребят, занявших их забронированный номер, почему они так себя ведут, как-то очень естественно, как вспышка зажигалки после просьбы прикурить, началась драка, больше походившая на избиение младенцев. В самый критический момент из распахнувшегося лифта с огромным подносом свежевылепленных, присыпанных мукой вареников на вытянутых руках вышла гостиничная повариха. Что занесло ее на этаж, куда и откуда она направлялась с парой сотен сырых вареников, осталось загадкой. Ей бы обратно в лифт и деру, но она, как была, с подносом, шагнула к побоищу и очень строго крикнула:
– А ну, перестать!
Толстолобики в этот момент добивали музыкантов. Генрих истекал кровью, Витя пытался выползти из- под перевернутого дивана, которым его накрыли, но тщетно: стоявший над ним габаритный тип прыгал на диван и вновь вгонял под него Витю. Один Стас кое-как отбивался сорванной со стены репродукцией 'Девочки с апельсинами', разбрасывая вокруг слетающие с нее осколки стекла. Зычный окрик поварихи заставил всех обернуться и замереть. В этот-то миг Витя выскочил из своего диванного плена и, выхватив у поварихи поднос, атаковал им врага. Вареники полетели фонтаном по холлу, взмыло мучное облако, и поднос замелькал, как щит Ахилла.
– В лифт! – кричал Витя. – В лифт!
