Они спаслись бегством. На улице Витя остановил проезжавшую мимо машину, наклонился в салон и спросил, с трудом переводя дыхание:
– Шеф, на вокзал?
Но водитель молчал, глядя на Витю широко раскрытыми глазами.
– На вокзал, – настаивал тот.
И тут Люся, услышав топот ног у гостиницы, крикнула, торопя его:
– Витя, вареник! – и указала на его лоб, по которому от виска до виска был размазан вареник. ?Видимо, каждый из музыкантов вспомнил ту историю – их первую и последнюю попытку войти в высшее общество.
– Да, Витюш, – сказал Стас. – Он тогда здорово разобрался. Саксофона жалко.
Но Генрих не стал отвлекаться на анекдоты.
По тому, как он вальяжно устраивался на стуле, как оставил, будто напоказ, правую руку на столе, вытянув ее от плеча до холеных ногтей, как смотрел исподлобья поверх голов, – словом, по каким-то совершенно отвлеченным деталям было ясно, что вновь все затевается главным образом из-за того, что за столиком сидит Люся. Генрих не спеша отпил из своего стакана. Водка-тоник – непременная смесь во время их битв. Стоит разгореться очередному спору, как кто-нибудь говорит: 'Стоп. Я пошел'. Или встает молча и направляется к бару. И спорщики ждут, как разведенные по углам боксеры. Сегодня это была четвертая порция, но спор забуксовал и утих, а Генрих не может бросить дело не законченным. Генрих – революционер без революции. В каждом его жесте и выражении лица просвечивает критическое недовольство окружающим его миром. Ему бы в пекло, на рожон, сквозь стену. Но он играет блюз.
– Вот ты говоришь, все из-за того, что мы лишены культурной традиции, так? – Генрих по-дирижерски повел рукой. – Что советское-де схлынуло, а русского под ним не обнаружилось.
– Верно, – коротко подтвердил Митя, будто отвечал на вопрос учителя. – Говорю.
А все-таки, хоть и был Генрих пианист и даже иногда композитор, хоть и сиял харизмой и отшлифованными ногтями, Люся сидела не возле него, а возле охранника Мити.
– В чем же она, русская традиция? Кто и когда ее щупал?
– Я, – встрепенулся заскучавший было Стас. – В прошлую субботу. И, верите, опять до половины третьего. Сам себе удивился. Такая тр-р-радиция, знаете, мощная? – Он изобразил эту мощь растопыренными локтями.
Но Генрих бровью не повел. Он четко держал цель. На Люсю не смотрел. И поскольку то было единственное направление, которого избегали его непривычно возбужденные глаза, Стас и Витя, восполняя этот пробел, вместо него посматривали на Люсю после самых удачных его реплик. Но Люся, казалось, больше не слушала их спор. Она наблюдала за торжеством по поводу рождения в далеком Ереване мальчика, которого нарекли Георгием. Как раз сейчас гостей обходили с подносом и они выкладывали на него эффектными, как бы пританцовывающими жестами купюры.
– Справься у Радищева по поводу русской традиции, – говорил Генрих. – Перечитай Бунина. 'Деревню' его, например. Пьянство на обочине катастрофы – вот в чем она, русская традиция. В отсутствии традиций. Разве катастрофа может быть традицией?
– Ну, уж нет, – запротестовал Стас, почему-то обращаясь непосредственно к Люсе. – А матриархат? А община? А граф Лев Николаевич?!
– Миф это, про общину, и граф Лев Николаевич – тот еще сказочник. – Генрих распалился и водку- тоник, забывшись, отхлебнул шумно, как чай. – Ведь это нас научили так думать. А на самом-то деле Петр одно только указы издавал, чтобы русские купцы в артели сбивались, дабы иноземцам, – махнул он в сторону гулянки, – противостоять сподручней было. Без толку! Так где эта ваша община? А кстати и про матриархат. Хороша традиция, да? Зато наша. Вон вчерашние пивные мальчики в казаков вырядились, кресты на грудь повесили. Люююбо! Люююбо! Традиция!
В зале раскручивался праздник: счастливый отец произнес благодарственный тост и под подбадривающие крики осушал хрустальный рог, который по мере того, как поднимался острием к потолку, терял дрожавший в нем сочный рубиновый цвет.
– Не передергивай! – снова вмешался Стас. Казалось, он решил взять на себя роль рефери. – Ты бы, Генрих, еще российских индейцев вспомнил. Я вот недавно передачу смотрел, так они, верите, среди березок вигвамы ставят, перья на голову и?
– Да погоди ты со своими индейцами! – оборвал его Генрих.
Митя обреченно вздохнул: еще один раунд.
– Сам подумай, – сказал он. – Ведь это ты судишь. Отсюда, извне, спустя столетия судишь. Матриархат этот твой лубочный, карикатурный – другого ты уже не нарисуешь. Я вот что говорил: только извне традиция хороша или плоха. Только извне и можно вообще ее судить. Тому, кто внутри, она просто дана. Ему не нужно сверяться, хороша она или плоха. Ты же не рассуждаешь, хорошо ли ребенку в утробе, не тесно ли ему там, не темно ли. Плохо без традиции. Потому что пусто.
Генрих уставился на Митю, будто тот сказал откровенную глупость.
– Почему же пусто? Что такого ценного, например, потеряли мы, русские? Что? За что нужно было бы держаться зубами? Я тебе скажу! – Он откинулся назад, как перед заключительным аккордом. – Мы не потеряли, мы – освободились. Вот только теперь от всего окончательно освободились – наконец-то чистый лист перед нами. Пиши, дерзай. Если ты свободен от дурацких догм, от запретов идиотских, от приказов – это пустота?
– Минутку! – выбросил руку Стас. – Ты вообще-то говоришь о русских с полей Льва Николаевича или о советских из докладов Леонида Ильича?
– А? – Генрих с досадой дернулся в его сторону. – 'А-ля, а-ля', – передразнил он. – Какая разница?! Что те замордованные, что эти. Там барин, тут партия. Вот ты свободен, – продолжил он, обращаясь к Мите, – иди куда хочешь! Что же тебя напрягает, какая такая пустота?
Стас и Витя глянули на Люсю. Положив ноги на соседний стул, она потягивала из своего стакана и смотрела в сторону, на танцующих родственников Арсена, ладони которых кружились над головами, будто брошенные по ветру листы бумаги.
– Но куда? Идти куда? Вот ты – куда хочешь? Если нет внутри никакого направления? Понимаешь, как перелетные птицы находят нужное место за тысячи километров. В любую погоду. В них чувство направления. Вот и традиция – то же самое. Нет никаких знаков, бездна вокруг и туман – а человек чувствует, куда ему нужно. А мы все наугад – как врач районной поликлиники: 'А что, если так попробовать?' В нас не осталось этого чувства направления. Поэтому нас и гонят, как стадо с пастбища на пастбище.
– А было оно когда-нибудь? Чувство направления?
Митя покачал головой.
– Может быть? может быть, и не было. Я не знаю. Не могу понять. Только знаю, что наугад получается дерьмово: то СССР, то СНГ!
– Подожди! Да помню я все! Бумажные цветы на демонстрации, всеобщий одобрямс – это ведь традиция, так? Это, по-твоему, лучше, чем то, что мы имеем сейчас?
– Как же ты не поймешь! Ведь ты говоришь о советской традиции. О советской! Ее же запихивали в нас насильно, она и не прижилась-то в нас толком.
– Fuck! А я другой, кроме советской, и не знаю. Я же тебе пытаюсь вдолбить. Не знаю! Ты сам-то знаешь? В чем она, русская традиция, скажи? Только в двух словах, без болтовни, знаешь, без болтовни?
– Трудно, – Митя заметно занервничал, как бывает, когда человек теряет темп в погоне за словом, и нужное слово раз за разом ускользает, и приходится хватать вместо него другое, похуже и послабее, и впихивать в безнадежно испорченную реплику, морщась от собственного косноязычия. – У каждого она своя, Генрих, русская традиция. У бича на вокзале спросишь, так и у него есть своя. В двух словах, пожалуй, изложит. А вот у нас с тобой ее нет. Совсем нет никакой. То, что, возможно, подошло бы нам с тобой, пресеклось?
Генрих хлопнул себя по ляжкам.
– Так мне и не нужно, амиго, никакой традиции. В том числе и русской, которая у каждого своя, которая пресеклась, которой никогда не было, – не нужно. Я, слава богу, – гражданин мира, и мне ничего, что меня хоть как-то ограничит, не нужно.
