новые надписи. Спешить было некуда. Люсе он заранее сказал, что будет дома с Мариной. От Люси он получил дорогой одеколон и обещание весь вечер в 'Аппарате' петь для него все, что он пожелает. Одеколон был тот же, что он купил себе в качестве подарка от Марины. Совпадение почему-то показалось ему плохим знаком.
Митя ждал вечера. Вечером он побрился, надел костюм и расположился в кресле. На диване напротив лежал телефон. На столике между диваном и креслом стояли бутылка все того же 'мукузани' и два бокала. Должен был позвонить Ваня. Марина не говорит с ним по телефону. Все ограничивается стандартной формулой 'мама передает тебе свои поздравления'. Поэтому – два бокала. Чтобы добавить правдоподобия, Митя разлил вино по бокалам, посидел на диване, и на старой обивке остались складки и впадины – словно кто-то только что оттуда встал. Выпьет он только тогда, когда поговорит с Ваней. И это жиденькое поддельное вино, двумя одинаковыми пульками рдевшее в продолговатых бокалах, покажется совсем другим, настоящим.
В такие минуты он начинал вспоминать Левана. Как, ослепнув, тот сидел под старой шелковицей, караулил весну. Как говорил кому-то, кого память не сочла нужным запечатлеть: 'Ласточки, знаешь ли, трава, вино. Крррасное, как кровь'. Митя чувствовал, что каким-то образом два эти разделенные бездной момента, два ожидания, зачем-то теперь соединены. Гораздо прочнее, чем сегодняшний вечер соединен с завтрашним утром.
Ваня любил парки. Митя успел рассказать ему, что в детстве тоже любил парки. Это он успел. Интересно, в Осло есть приличные парки? Когда они с Ванечкой остались одни и переехали из общаги, у них появился свой парк – по дороге в Ванину школу. Получалось длиннее, чем напрямик через рынок, но Митя старался водить его в школу этим путем. Они выходили из дому заблаговременно. Уходили подальше от проезжей части и медленно шли по аллее. Ваня сходил с дорожки, забирался в гущу опавших листьев. 'Шуршанем, пап?' Митя становился рядом, и они шли, раскидывая ногами шумную сухую листву. Хорошо, что Ваня ходит в школу через этот парк. Хорошо каждое утро встречать на своем пути большие деревья. Он тоже ходил в школу мимо больших деревьев, мимо чинар, у которых летом сквозь зелень не разглядеть верхушек. После ливня с них еще долго срывались одинокие крупные капли и стекал дурманящий лиственный запах. А осенью под чинарами выстилался густой рыжий ковер. Проходя мимо, можно было срывать со стволов темные коричневые корочки, похожие на те, что срываешь с болячки на колене или локте, не дождавшись, пока отвалится сама. Теперь рядом с ним шел его сын. Деревья другие. Но иногда случается тот самый дурманящий запах.
– Пап, а мальчишки вчера в туалете нехорошие слова говорили.
– А ты?
– Я нет. Я им сказал, как ты говорил: что такие слова нельзя говорить, а то изо рта будет вонять и все скажут: не рот, а урна.
– Молодец, правильно.
– Один мальчик меня обозвал и в живот ударил. Я убежал.
Митя хмурился и молча гладил сына по голове.
– Пап, а долго в школе учиться?
– Я же говорил, одиннадцать лет.
– Это долго?
Листва шумела под ногами, иногда наверху в ветках торопливо шаркал оборвавшийся лист и прыгал в золотистую пустоту аллеи. В ростовском аэропорту, там, где они прощались перед отлетом, тоже было дерево, нарисованное. Огромный сочный дуб на рекламном щите. Реклама банка. Сначала Ваня не хотел встречаться с матерью, не хотел лететь с ней в Москву. Светлана Ивановна была категорически против. Грозилась трупом лечь на пороге. Но Марина очень просила, звонила по несколько раз в неделю. Обещала устроить сыну праздник по поводу начала учебы. Митя взял с нее слово, что она вернет сына. И на всякий случай взял слово с Вани, что он вернется. Ваня тогда посмотрел непонимающе.
– Конечно, вернусь, пап.
В первый из двух оговоренных дней, когда Митя ждал от них звонка, никто не позвонил. На следующий день он ждал, тупо глядя в телевизор, потом в плешивый ковер с черно-желтым ромбовидным узором, потом падал в черный квадратный колодец без дна и подскочил в три часа ночи с тошнотворным ужасом: 'Не вернется'. ?Митя проснулся закоченевший. В открытое окно дышал мороз. Нужно было проделать несколько простых действий. Он встал, закрыл окно, выключил свет, убрал с дивана телефон и лег, не раздеваясь и не расстилая постели. Повернулся набок и смотрел на винные бокалы, впитавшие темноту и плоско блестевшие кромкой. Сначала обреченно ждал, когда начнется тоска, но тоски почему-то не было. Как не было и драматической жалости к себе, такому одинокому в день рождения. С внезапным удовольствием прислушиваясь к тиканью часов и глядя на силуэты бокалов, он думал, что хорошо было бы, если бы рядом лежала Люся, смачно поглощая сновидение, что он сейчас мог бы просто слушать ее дыхание, как слушает часы. Но вдогонку этим живым мыслям привычно складывались фразы, которыми он расскажет ей, как они посидели с мамой и Мариной, поедая сациви, а потом мама ушла, и они добили вечер, сидя перед телевизором, а он вспоминал о ней, о Людочке, и даже собирался украдкой позвонить, пока Марина ходила в душ, но тут ему позвонил старый университетский приятель.
Наутро он выглядел обесцвеченным и помятым, вполне как человек с крупного бодуна. На работе его встретили одобрительными замечаниями: 'Видать, вчера было хорошо'. Дарить подарки у них заведено не было. Митя покивал многозначительно, Толик посоветовал ему попить водички.
– Но лучше всего, конечно, рассола. Пива ведь нельзя.
На это, пожалуй, следовало бы ответить: 'Где я тебе, на? рассола достану?' – но ему было непреодолимо лень играть в охранника.
– Мы с братом на прошлой неделе набодяжились знатно, – сказал Вова сапер. – Братец весь двор облевал. Даже собачке бедной досталось.
– А ты? – заинтересовался Толик.
– А что я? Я вообще никогда не блюю.
– Ни разу в жизни? В натуре? Ни разу в жизни не блевал?
– Нет.
– В натуре, ни разу?!
– Нет, ну, конечно, если отравиться, бывало, а так, чтобы от водки, – нет, никогда. Я же как? Всех впускать, никого не выпускать.
– А как ты определишь, от водки это или нет?
Вова принялся рассуждать, как можно безошибочно определить, от чего блюешь, а Митя отправился на вход менять вчерашнюю смену. На ступеньках стоял новенький, чье имя Митя никак не мог запомнить уже вторую неделю, с вчерашней щетиной на щеках и красными от плохого сна глазами. Вообще-то спать ночью разрешалось: банк все равно сдавался на сигнализацию, – но запрещались раскладушки, матрасы и использование в качестве лежанки столов в кабинетах. Учитывая запреты, для сна оставались лишь составленные вместе стулья и мягкие кресла в операционных залах. Новеньким обычно несколько первых месяцев приходилось довольствоваться стульями. У остальных в укромных закоулках – нычках, – как то: в пожарных щитах, за шкафами, под лестницами – давно было припрятано что-нибудь мягкое. Вне зависимости от того, что именно смягчало ночные часы – сохранившийся с армейской службы бушлат или настоящий матрас, – называлось это 'шкурка'. Но, как и в тех, настоящих казармах, свою 'шкурку' и нычку еще нужно было заслужить.
– Иди, – кивнул Митя новичку, как раз проявлявшему бдительность в направлении подъехавшей к перекрестку 'Газели' с затемненными стеклами: из машины никто не выходил, двигатель оставался включенным.
Указав подбородком на 'Газель', новенький еще плотнее сдвинул брови и хотел сначала что-то сказать, но потом, видимо, сообразил, что гораздо эффектней будет обойтись без слов. И Митя, наверное, поведал бы ему, что 'Газель' эта хорошо известна, заезжает за директором магазина, что живет в соседнем доме, – если бы не эта экзальтированная серьезность, не этот ко всему готовый ковбойский взгляд. Никому не позволено разочаровывать человека, с такой страстью несущего службу. Сделав, как он, бровями, Митя еле заметно кивнул, согнул колени и, чуть отведя в сторону левую руку, плавно, основанием большого пальца, расстегнул клапан на кобуре.
