– Паспорт сам не нужно?
– Ну, ты даешь! Разве можно паспорт отдавать!
– Просто спрашиваю.
Отодвинув от себя паспорт, Олег сложил бумаги обратно в папку. Папку Митя купил дорогую. С гербом.
– Слушай, старик – сказал Олег извиняющимся тоном. – Не успеваем посидеть с тобой, поболтать. Бежать мне надо в Администрацию. Налоговые дела душат – во! – Он хлопнул ладонью под горло.
Олег торопился. Худые его пальцы бегали по красному пластику папки, будто собирались сбежать в Администрацию по налоговым делам.
– Конечно, конечно. Минуту только. – Митя хотел разобраться с главным. – Денег-то сколько?
– Денег? – Олег вскинул брови. – Да погоди с деньгами. Там видно будет. Не торопись. Паспорт новый тебе нужен?
– Еще как?
– Разберемся. Пойдем, а? Боюсь, опоздаю. Машина моя в ремонте. Чертовы 'Мерсы'! Ломаются не хуже 'Запорожцев'.
– Да? А вроде считается, машина суперкласса?
– Кто бы спорил! На их дорогах да на их бензине?
– Ладно, старик, мне направо.
Они стояли перед Областной администрацией.
– Жду твоего звонка.
– Давай. Завтра я встречаюсь с генералом Фомичевым. С замминистра по общественному порядку. По твоему делу.
– Ого!
– Зачем мелочиться? К тому же такие вопросы лучше решать наверху. Какая-нибудь пешка из ПВС может и залипушный паспорт подсунуть, верно?
– Верно.
– Так что, чем выше, тем лучше.
– Тебе виднее.
– Это да. Ну, пока. Кстати, поздравляю с днем рожденья.
Митя удивился, решив сначала, что Олег со студенческих времен помнит его день рождения, но потом понял: он же только что рассматривал его паспорт. Возвращаясь к себе, он прислушивался к тому, что происходило внутри. Внутри было как-то ломко и опасно, будто на тонком льду.
Он вспомнил, как в девяносто втором ходил в милицию, в паспортный стол за тем самым 'вкладышем о гражданстве'. Было очень похоже на посещение Ворошилов-ской ПВС две недели назад. В кабинете его встретил такой же генератор ненависти. Такая же высоковольтная тетка. Только лет ей было побольше, а макияжа не было вовсе. Она смотрела в стол и говорила спокойным голосом, от которого поднимались волоски на руках и ногах. 'У тебя временная прописка. Вкладыша не положено. Иди. Следующего пригласи'. Было понятно, что человек, пришедший оформлять гражданство, не может просто так, без единого вопроса, развернуться через левое плечо и выйти. Но она сказала именно так: 'Не положено. Иди. Следующего пригласи'. Она как раз и ждала этих его вопросов, испуга, жалкой суеты в руках и в голосе. Но, почувствовав это, он поступил так, как она не ожидала: в самом деле развернулся через левое плечо и вышел. И это же повторилось с ним через десять лет – в другом кабинете, в другой, открестившейся от советского прошлого стране. Но теперь они добились от него всего: лакейской робости и молчаливого согласия с их глумливым босяцким 'тыканьем'. Это непрерывно. Это вечно. Они уберегли это от всех российских Армагеддонов, чтобы создать свою невидимую и потому непобедимую империю – империю Хама. И то, что происходит с видимой частью мира, во что она сегодня рядится, на какие гербы молится, – уже не важно. Гербы – как грибы: срежет очередной грибник – грибница останется?
Днем он съездил к матери. Отговориться было невозможно: у него был выходной. Она подарила ему белый шарф. Ей всегда нравились белые шарфы. Они выпили полбутылки поддельного 'мукузани'. Было обязательное сациви, и был ореховый пирог с шоколадной глазурью, который он однажды в детстве назвал 'грязный'. Тот момент, когда мама и бабушка, стоя на лоджии с распахнутыми окнами, в которых вспухают и плавают на ветру занавески, вдруг рассмеялись его вопросу: 'А пирог грязный готов?' – его самое первое воспоминание, с которого память начала откладывать впрок. Ему было пять. Сохранилось даже ощущение маленького компактного тела с маленькими мягкими пальцами, которыми он держался за дверь. Мама готовит 'грязный пирог' на каждый его день рождения. Теперь блестящая глазурь с застывшими мазками ложки и вкус, знакомый столь давно, что кажется вкусом самого времени, возбуждают в Мите странную беспокойную печаль. Печаль, понуждающую что-то тотчас изменить, исправить, переиграть по новой. Ему бывает жаль этого подробного воспоминания, которое теперь не к чему приложить, которое ни для чего не нужно – как дореформенные деньги.
Они просидели час. Светлана Ивановна пыталась оживить застолье. Улыбалась часто, напряженно – и как-то отчаянно-радостно. Говорила о его детстве, вспоминала, как он прятался от нее в шкафу и испугался там бабушкиной шубы. И только усиливала своими рассказами его недоумение: ну, кому, для чего это теперь нужно? Все это? Она пробегала пальцами пробор, уложенный по случаю при помощи лака, приглаживала непослушно переваливающуюся на другую сторону прядь.
– Ну, что такой бука? Расскажи маме что-нибудь.
На холодильнике под салфеткой лежал кусок пирога. Для Сашки. 'Интересно, где он сейчас?' – подумал Митя. Но спрашивать не стал. Вообще-то он ожидал, что Сашка будет сидеть с ними за столом. Под окнами басовито хохотали подростки. 'Может быть, с ними', – решил Митя, заметив, как мать внимательно выглядывает из окна. Он смотрел, как она мнет сигарету в пальцах, как мучительно сочиняет следующую реплику, не гася до конца улыбку. Он делает это для нее. Если она не испечет на его день рождения 'грязный пирог', мир погибнет, и она будет тому виной – она, женщина, не испекшая праздничного пирога. Она должна. У нее свои обязательства перед миром. И Митя приезжает к ней, они сидят за неким подобием тбилисского стола час-другой.
– А помнишь, как дедушке на работе индюшку живую подарили? Как она нам все обои в прихожей обкакала!
У нее есть набор обязательных воспоминаний.
На прощание он чмокнул ее в щеку. Она потянула его голову к себе, но он выпрямился высвобождаясь.
– А маленьким был такой лизун, с колен не слазил, – сказала Светлана Ивановна то, что говорила всегда, когда он чмокал ее в дряблую щеку и поспешно выпрямлялся.
Митя пристраивал на шее белый шарф, стараясь запихнуть поглубже под пальто, чтобы не так заметно, а она поправляла по-своему, вытаскивала его из-под воротника, расправляя пышно и щеголевато.
Он долго ехал в автобусе с переизбытком старушек, затевавших друг с другом разговоры, похожие на беседы бегущих рядом муравьев. Пьяный в стельку парень лет шестнадцати сидел на переднем сиденье. В руках он держал булку хлеба, книгу с грудастой теткой верхом на рогатом льве и пакетик с бурой сырой печенкой. Парень, не открывая глаз, мычал что-то сердитое, голова его моталась. Печенку и книгу он держал крепко, а хлеб падал – его поднимала какая-нибудь старушка, обдувала и подсовывала ему под локоть. Хлеб падал снова. Они решили, что лучше поручить кому-нибудь подержать булку хлеба и отдать, когда парень будет выходить. Хлеб взяла старушка, сидевшая рядом с ним. Тогда разговоры по всему автобусу прервались и начался общий разговор: рассуждали, где ему выходить. Слышали, как он спрашивал у водителя, доедет ли до Каменки. Спросили водителя. Водитель ничего ответить не смог. Ласково и терпеливо парню стали кричать в ухо: 'Милок, где вставать будешь? Где вставать будешь, э-эй?' – 'Да растолкайте его, проедет же'. – 'Растолкаешь тут, вон разоспался'. – 'Толкнить, толкнить крепше'. Кто-то из-за Митиной спины все пытался принять участие в консилиуме, и в конце концов его просто гневно пихнули чем-то твердым, наверное, ручкой трости: 'Вот ведь встал, как истукан!' Через остановку место возле старушки с тростью освободилось, Митя решил сесть. Она не пустила его. Кряхтя и сердито выглядывая из-под платка, она выползла в проход, загнала его к окну и села с краю. Теперь ничто не мешало ей позаботиться о пьяном. Она на всякий случай подперла парня тростью.
Митя вышел на своей остановке и потащился мимо кирпичного забора подстанции, машинально читая
