– Ты пал за глупость магистра ордена Храма и трусость Гвидо де Луизиньона. О тебе вскоре забудут – а те, кто вспомнит, будут поминать лишь как разбойника и убийцу. Если бы ты послушал меня…
Ярость захлестывает де Шатильона. С хриплым криком он бросается во тьму, рассекая ее клинком. Тишину нарушает лишь глухой звон кольчуги и гул рассеченного воздуха. Рено замирает, тяжело переводя дух, вцепляется рукой в ворот кольчуги, тянет, так что лопаются звенья и брызгает из-под пальцев кровь.
– Если?! Что мне твое «если», ведьма! Теперь все кончено для меня. Все кончено для всего королевства Иерусалимского! Святой город пал, династия прервана! Остатки крестового воинства с позором будут изгнаны из Леванта – и тех, кто придет позже, постигнет та же участь! Где ты?! Покажись, ведьма!
– Что мне с того? – Голос как будто раздается из-за спины.
Рено с криком разворачивается, наискось рубанув клинком.
– Ты пришел сюда зачем? – Теперь голос звучит словно бы справа.
Рыцарь бросается туда, но снова поражает лишь воздух. В бессильной злобе он кричит, размахивая клинком, как безумный.
Подвиг Веры! Бессмысленное кровопролитие в безводной пустыне, что высушила Божьих воинов досуха, прежде чем отдать их на растерзание сарацинам. Раскаленная сковорода, где воздух наполнен удушливой пылью, а доспехи раскаляются так, что люди в них запекаются живьем. Двое суток в кольце окружения, среди подожженных кустов и стрел, летящих из-за каждого камня. А затем, когда воля уже сломлена и нет сил сражаться, – жестокая сеча, семь часов смертоубийства, когда, одна волна за другой, неверные наваливались на горстку праведников, каждый раз оставляя после себя все больше убитых. Рено помнит, как падали один за другим его соратники. Он помнит, как бросились бежать трусливый Ибелин и Жослен Эдесский, как отказались биться простолюдины иерусалимской пехоты. Помнит, как отчаянно сражались иоаниты и храмовники, один за другим отправляясь к Богу. Как скрылась в черном потоке неверных ризница Святого Креста.
Эти воспоминания словно подернуты мглой. Они померкли, утратили яркость – осталось лишь то, что случилось после окончания битвы. Ночь в плену, среди смрада трупов, в муках жажды и голода, с болью от множества ран, – а потом утро, когда знатных пленников привели к Саладдину.
– Это ты – Арнаут, франкский бедуин? – спросил тот на фарси.
– Так твое племя зовет меня.
– Это ты захватил в плен мою сестру и обесчестил ее?
Никто не мог знать, что Рено сделал с пленницей. Эту тайну он хранил ревностно, никого в нее не посвящая. Знал ли Саладдин? Это было уже неважно.
– Это я сделал, – без тени сомнения подтвердил Рено.
– Что бы ты сделал со мной, окажись я в твоих руках? – спросил Саладдин.
Искра надежды затеплилась в де Шатильоне. Надежды на достойную смерть.
– Я бы обезглавил тебя.
Саладдин задумчиво кивнул. Удар сабли был резким и сильным – одним движением из ножен. Дамасская сталь рассекла гортань и позвонки, отделив голову от тела одним ударом. Султан Египта, объявив Рено своим личным врагом, собственноручно оборвал его жизнь. Голову франкского бедуина должны были забальзамировать и провезти по базарным площадям всех городов во владениях султана, а тело – оставить на растерзание стервятникам и шакалам.
Но прошел год, и Рено де Шатильон пришел в себя. В кургане христианских трупов, что сложили сарацины в месте битвы, он, словно могильный червь, прокладывал себе путь среди разгрызенных костей и усохшей плоти. Он не понимал кто он и что делает, он двигался к свободе, жаждая лишь вырваться из смрадного плена общей могилы. И когда чистый воздух вошел в его легкие – словно первый вдох новорожденного, – он закричал, терзаемый нестерпимой болью.
Болью возвращения.
И крик его разнесся над мертвой равниной, и забытое уже имя эхом отразилось от камней.
– Зачем ты пришел ко мне? – снова спрашивает ведьма. – Чего ты ищешь?
Бессильный, рыцарь падает колени. Тяжелый меч со звоном ударяется о каменный пол.
– Забвения. – Голос его дрожит. – Я больше не в силах. Тень жизни, что есть у меня, приносит лишь муки. Мне нет места на этом свете.
– А с чего ты решил, что я могу дать тебе забвение? – В голосе Силенции – насмешка.
Рено обхватывает руками голову, сгибаясь в агонии.
– Ты… ведь ты сотворила со мной это! Ты возвратила меня с того света!
Вдруг темнота озаряется короткой вспышкой. Небольшая свеча загорается, и дрожащий язычок пламени освещает пространство перед рыцарем. Там стоит женщина, одновременно похожая и на сирийку, и на гречанку. Старость уже коснулась ее – волосы поседели, черты заострились, а лицо покрыла густая сетка морщин.
– Разве хоть раз мои чары шли тебе во вред, Рено де Шатильон? Разве все беды твои были не от того, что ты поступал против моего совета? Я была верна тебе до последнего дня. Но после твоей смерти… ты попал в руки владыки неизмеримо более могущественного, чем я.
Рыцарь распрямляется, вперив в нее пустой взгляд. Мучительные мгновения он смотрит на нее, не понимая.
– Это – твой ад, Рено де Шатильон. Плата за пролитую тобой кровь.
Свеча гаснет, оставив лорда Крак-де-Моав в кромешной тьме. Его крик, дикий, исполненный невыразимой тоски, разносится над руинами замка, разбудив эхо во множестве пустых палат и коридоров. Холодные камни отражают его, многократно усилив, и в ответ множество призраков, чудовищно уродливых, начинают шевелиться в темных глубинах этого проклятого места.
