Рыцарь подбирает упавший меч и встает с колен, опираясь на него, как на костыль. Оглядывается, ничего не увидев во мраке. Хромая, бредет к выходу. Поднявшись на вершину башни, крестом раскидывает руки, чувствуя, как ледяной ветер пронизывает его усталую плоть. Он видит, как внизу, у стен, клубится тьма. Ненасытная, способная принести ему страданий семикратно в сравнении с теми, что сам он причинял, будучи живым. Спасения нет.
Хриплый крик возносится к небу:
– Я – Рено де Шатильон! Лорд Трансиордании! Хозяин Крак-де-Моав! Рено де Шатильон!!!
Михаил Павлов
Руки моей матери
Я слушал длинные гудки и ждал, когда мама наконец-то возьмет трубку. Не взяла. Наверное, просто не услышала. Только я уже представил, как она сидит на своей застеленной кровати, как рядом вибрирует и звонит телефон, и мама смотрит на него своими прозрачными серыми глазами, на экране мое имя, поэтому она не двигается. Конечно, это перебор. Просто не услышала.
Я отложил мобильник, попробую потом дозвониться. Улегся на диван, посмотрел в потолок, затем обвел взглядом комнату, просторную и почти пустую. Вещей у меня было немного, переезжал налегке. Рабочий стол покрывали раскадровки, аппаратура и снимки с красноватыми, почти марсианскими пейзажами. На кресле под скомканным свитером лежал открытый кофр с объективами. У стены на полу стояли стопки с книгами, никуда без них не могу, давно пора бы расставить по пустым полкам. Я снова взял телефон и позвонил старшему брату. Трубку сняли почти сразу, Кирилл явно соскучился, посыпались вопросы, как поездка в Австралию, как житье в Москве. Ну а я с удовольствием рассказал про пустыню Стшелецкого, про съемки, про то, что сейчас монтаж идет полным ходом, чтобы успеть к кинофестивалю, и про то, как страшно выдавать на суд критиков свою первую серьезную работу. Что уж говорить о режиссере и сценаристе – юной выпускнице ГИТРа, вот уж кто сейчас на взводе. Пока мы говорили, я вскочил с дивана, прошелся по комнате, перебрал фотографии с красными песками и плюхнулся на стул рядом со столом.
– Да по фиг, что там критики скажут! Тебе самому нравится? – спросил брат.
– Божечки! Да я сам не знаю уже! – У меня вырвался смешок. – Вроде нравится. В Австралии вообще в восторге был, когда смотрели отснятый материал! А сейчас даже немножко побаиваюсь снова идти в монтажную.
Мы поговорили еще немного, посмеялись, я пообещал скинуть фотки и наконец спросил про маму.
– Как раз вчера к ней заезжал. Все хорошо у нее, в основном сейчас у Ленки торчит, возится теперь с ее малышней. Мой-то уже большой. Ты б заехал, недолго же от Москвы, проведал бы нас.
– Ну как уж время будет. Я тут маме звонил, но она не взяла.
– Не слышала, наверное, – без особой уверенности сказал он.
– Наверное.
Я все еще улыбался, но уже чувствовал, как настроение соскальзывает вниз. Мы попрощались. Я встал, пошел на кухню, думая, как бы побыстрее переключиться на мысли повеселее. Я знаю, у нас хорошая семья. Многие позавидуют, пожалуй. И даже тот факт, что родители развелись, не очень портит картину. Пятерых детей вырастили и разошлись, в общем-то, по-человечески. А семья все равно крепкая. Старшие Кирилл и Лена в Туле живут, как и мама. Катька, самая младшая, недавно укатила поступать куда-то в Северной столице – девчачья болезнь по Питеру. А я вот вроде какой-то непонятный предпоследний, болтаюсь по свету без места. Хотя, может, осяду теперь в Москве, кто знает. В любом случае, мы все общаемся, ссоримся и миримся, всегда как-то вместе, всегда держимся друг за друга – только вот мы с мамой… Не знаю.
На кухне сделал себе бутер с помидором и сыром. С сыром вообще все лучше. Настроение тоже. Запил из чайника, посмотрел в окно на зеленый щебечущий двор и решил ехать к Инге. Позвонил ей уже на улице. По сути, монтажом она занималась сама, но опыта было маловато. Мы просидели до позднего вечера, она курила, я нет, потом я, потирая уставшие глаза, угостился предложенным пивом из холодильника и поехал домой, оставив юного режиссера с сосредоточенным лицом перед мониторами. Мне нравилось с ней работать, эта ее манера вдумчиво вслух разбирать все предложения – очень серьезная девочка. Большую часть моих идей она называла «тупо выпендреж», но фильм был снят на кодаковскую Вижин 250D 5246 в ярких перенасыщенных тонах, как я хотел, и одно это мне уже очень льстило.
Дома я выпил еще пива и завалился спать на диван. Под веками медленно угасала кроваво-красная пустыня Стшелецкого. Кажется, мне приснилось, что я стал героем нашего фильма, только все время путался в своих непрерывных монологах, но никто не поправлял. Не знаю, сколько я проспал, – кажется, совсем немного. Что-то выдернуло меня из сна. Я лежал, пытаясь сообразить, что произошло. В комнате было темно и тихо, но в тишине как будто оседал тревожный металлический звон. Наверное, стало прохладно во сне, надо было чем-нибудь накрыться, вот и все…
На кухне что-то громко звякнуло.
Я обмер и понял, что от похожего звука и проснулся. Следовало бы встать и пойти посмотреть, но я только лежал и прислушивался. Мне казалось, будто я слышу что-то приглушенное, будто на кухне кто-то есть. А потом раздался дикий оглушительный грохот: кастрюли, сковородки – все грянуло оземь. Я подскочил на диване. Сквозь гром посуды послышался топот, слишком частый, но гулкий; мне тут же привиделось, как уродливые короткие ножки с силой стучат по полу, и они приближались, шаги были уже здесь, в этой комнате! Низенькое нечто, тихонько подвывая, пробежало мимо дивана, еще секунда – забилось в угол и затихло. Ни дыхания, ни единого звука больше. Сердце избивало меня изнутри. Я осторожно спустил ноги с дивана, потянулся к телефону, и тут оно хихикнуло, гнусно, утробно. Я заорал, отпрянул назад, подняв ноги обратно, но сразу же вскочил, прыгнул к выключателю на стене, что-то вцепилось в ногу… Вспыхнул свет. На пол грохнулся стул, который я умудрился зацепить в темноте ногой. Кроме меня, в комнате больше никого не было.
Не помню, как снова отключился. Проснулся около полудня, весь мокрый от пота, с головой под зимним пуховиком и еще какой-то одеждой. Побрел в ванную,
