Саенко вдруг как-то отдалился, стал совсем не важен. Любовно перебрал всех своих: Чичибабин, Демин, Затулин, Супрунов. Вот если бы держаться на выбранном пути только таких людей, прозрачных таких, звонких. Чичибабин с Супруновым уже в армейке. Может, потому и ушли, что почувствовали: не будет в Православной Сотне того, что в Стяге было. Из их четверки кроме него только Супрунов и остался. Тоже уклоняется. Тоже ждет. Молчит пока Женька насчет Православной Сотни. Но Фима чувствует: и Женя растерян. Из “Александра Невского” – из тех, кто пришли с ним в Сотню, – в армию почти никого не забрали.
Лаполайнену и Кочеткову отсрочки родоки выбили. Олейнику – только через год.
Семен по настоянию родителей поступил в семинарию.
Одиноко как никогда.
Дурацкая армейка! Как они там? Какими вернутся?
Саенко тем временем успел вспылить, бросил что-то резкое.
– Антон вас привел, ему и расхлебывать, – говорил он. – Нам партизаны в строю не нужны. У нас дисциплина, дружочек. Нам с детворой нянчиться некогда. “Не вам”. И ступайте себе дальше в куличики играть, пишите вон на стенках свой Армагеддон.
Мы в эту сечу ввязались – вас еще и в помине не было. Нашей силы, за которой правда святая, на всех хватит.
Саенко, быстро возбуждавшийся от собственных слов, принялся колотить в ладонь ребром другой ладони, и долговязая тень, как огромные кровельные ножницы, защелкала по потолку. Цок-цок, сейчас накромсает крашеных досок им на головы.
Тот большой ночной разговор с Крицыным тоже начинался за кафэшным столиком, и тоже был неприятен, раздражал. Да и Крицын в тот момент уж очень похож был на Саенко. Тоже давил. Вот, и это повторилось. Как много повторов. Знак? Или нет – случайность неважная? Уж не знак ли в самом деле? А к чему?
По лестнице отстукали каблуки. На веранду, подтягивая на ходу юбку, поднялась официантка. Пошла в их сторону, поглядывая вниз, на дворик, откуда уже расползались по номерам изнуренные свадьбой люди. Заметив Фиму с Саенко, женщина остановилась, хлопнула себя руками по бедрам – мол, только этих не хватало. Из-за стоящего в противоположном конце веранды диванчика она достала поднос, принялась убирать со столиков посуду.
Фима решил больше не возражать Саенко, даже брови приподнял слегка, делая вид, будто обдумывает услышанное. Достал из куртки бумажник, выудил оттуда сотенную, дождавшись, когда официантка посмотрит в их сторону, позвал ее. Она поставила поднос, нехотя двинулась к нему. Свет прожектора и ее расписал угловатым узором.
И тоже – не разглядеть выражения лица, смотри в текучую маску, угадывай, кто за ней.
– Слушаю, – сказала она, подойдя, и принялась массировать себе пальцы, один за другим. Обручальное кольцо свободно болталось. Она сдвинула его на самый край пальца, растерла фалангу, толкнула кольцо на место.
Фима наблюдал за женщиной. Ее немолодые пальцы, болтающееся кольцо, ее хрипловатый, быть может, со сна, голос, ее недовольный вид – все это оказалось гораздо интересней сейчас, чем Виктор Саенко, и Православная Сотня, и возможный разрыв с Православной Сотней… Поймав себя на этой мысли, Фима испугался. Сам до конца не понимал чего, но испугался.
– Мне сигарет, – попросил Фима. – Каких-нибудь облегченных. И зажигалку. Или спички.
– Так ты еще и куришь! – хмыкнул Саенко.
Официантка, помедлив, выдернула деньги из протянутой Фиминой руки, спросила:
– Все?
– Все, – ответил Фима. – Извините, если что не так.
Она подозрительно на него покосилась.
Когда официантка отошла, Фима сказал, на Саенко не глядя:
– Деньги отца моего. На его сбережения харчуюсь.
– Ну-ну.
Пройдя несколько шагов в сторону лестницы, женщина стремительно перегнувшись через перила, щелкнула там каким-то тумблером, и докучливый прожектор погас. В наступившем мягком полумраке Ефим смог разглядеть Саенко. Тот выглядел и злым, и обрадованным одновременно.
Пусть будет как будет.
Фима смотрел на него так, точно собирался запомнить на прощание. Округло-массивное, простое, как картошка, лицо. С таким лицом человек, кажется, должен быть тихим и скучным. Но нет, страсть вписана в каждую черточку этого лица. Скорей бы уже уехал. Или останется ночевать в “Веселом Посаде”?
В их номере стоит кадка с фикусом. Как у Кости Крицына. На восковые спинки листьев накапано по небольшой лунной кляксе. Тюлевая занавеска вплывает в комнату и на миг замирает, дойдя до отведенного ей предела. А когда обвисает, выдохнув прохладный осенний ветерок, грузные листья еле заметно подхватывают движение, и крошечные луны на них нежно пульсируют. Интересно, на крицынском фикусе бывают такие луны? И кто-нибудь смотрит на них?
Снова шаги вверх по лестнице. Подойдя, официантка положила на стол пачку “Вирджинии” и зажигалку. Грубовато:
– Прошу.
– Спасибо, – мягко ответил Фима, запрокидывая голову в ее сторону.
– Да уж пожалуйста.
Она поставила поднос перед ним на стол. Поднос в крупных каплях – вымыла только что. Под краном, наверное, – просто открыла кран и подставила поднос под струю.
Стала собирать стаканы. Пальцы бледные, сухие, уже заметны складки возле фаланг, через несколько лет эти складки превратятся в глубокие морщины. У нее, наверное, будут очень морщинистые пальцы в старости, с остро выпирающими костяшками.
Собрала все, подхватила снизу поднос, ловко перемахнула его на соседний столик, принялась там собирать посуду.
– Ну, ладно, дружочек, – Саенко поднялся. – Ты побудь здесь минут надцать, подыми на здоровьечко. Мне с батюшкой переговорить надо.
– Да, конечно.
Фима распечатал пачку и закурил.
Отец Никифор ругает его за курение. И Фима даже обещал ему бросить. Но сейчас не сдержался. Да и что теперь-то эти обещания? Сейчас Саенко сообщит батюшке свой вердикт – а отец Никифор, глядишь, и не станет за него заступаться. Все-таки он духовник Сотни.
Опять этот гвоздем в череп вколоченный вопрос: что дальше, куда?
И все же Фима верил – верил во все то, чему научил его Владычный Стяг. Научил главному: жить для дела размером с Россию, не размениваться. И: только идя по пути, указываемому Церковью, его Родина сможет выкарабкаться из мусорной пустыни, в которую забрела. Очнуться от обморока бездуховности. Встать в полный рост.
Возродиться для мирового подвига. Ему так неопровержимо доказали это в Стяге, по полочкам разложили: не может быть России слабой – а укрепит ее только православный труд.
Где же они – те, кто вдохнул в него эту неодолимую уверенность? Кто все это затеял? Как к ним пробиться? Долго ли оставаться ненужным, лишним, бездельным?
Вернется ли то, что так радостно начиналось?
Он спрашивал у Антона, когда тот привел его в Сотню: “Как же мы будем – тайком, самовольно? Признают нас?” Антон отвечал: “Сомневаешься – не иди. Вы зачем в ту ночь за стягом своим приходили? С канистрами бензина? Взвейтесь кострами? Синие ночи? Вас ведь тогда – что? Закрыли. Русским языком сказали: всем спасибо, до новых встреч в эфире. Что ж не ушли – ты и твоя команда? Как другие? То-то. Кто служить готов не людям, а делу праведному – тот от чьих-то там начальственных решений не зависит. Он сам себе начальник. Сам решает. И вы – сами решили. Что же теперь? Что изменилось? А насчет того, признают или нет… Не будь же ты наивным, Фимка. Сегодня ситуация не та, чтобы тебя у всех на виду епископат наш обласкал и приветил. Много и среди них малахольных – прости, Господи, что скажешь. Но
