Когда-то придется говорить с ним об этом…
– Я чего пришел… Попросить хочу. Сегодня нужно обязательно тебе из Солнечного уехать. Ты же видишь, мы собрались…
– Я уже догадался, Фим.
– В общем, вот. Ты уезжай, ладно? С Надей. Она обрадуется… и Светлана Анатольевна. Договорились?
– Это опасно – то, что вы задумали?
Фима покачал головой:
– Нет. Не думаю. В этой стране только переедание опасно.
– Знаешь, мне Надя вчера сказку напомнила, которую я ей в детстве рассказывал.
Про желудиного человечка. Можно я тебе расскажу? Стало быть… Жил в лесу желудиный человечек. Ну, так себе человечек. Не трус и не герой, не злой и не добрый. Ни с кем особо не дружил, ничего особо не любил. Промышлял тем, что цветочную росу диким пчелам сбывал. Так бы он и жил в своем просторном дупле, но однажды в лес пришла огромная страшная свинья и обосновалась прямо под дубом желудиного человечка…
– Ты извини. Не до того сейчас. Расскажешь как-нибудь.
– Сказка короткая.
– Правда же, не до того.
Отец посмотрел в окно, на невысокую яблоню, покрытую редкими бурыми листьями.
– Фима, это и для вас не опасно и… для других?
Ах, как сопротивляется душа такому разговору с отцом! Как не хочет пускать его глубже, еще на шаг, на шажок. Нельзя туда, запретная зона, проход закрыт, назад!
– Не опасно.
Фима смотрел на ту же яблоню, на ее бурые, не желающие падать листья, еле заметно подрагивающие от дуновения воздуха – осень на них дышала.
– Прошу тебя, очень прошу – поезжай в Любореченск.
– А ты к нам приедешь?
– Не знаю. Может быть. Да, приеду. Приеду. Обещаю.
– Света стол накроет. Она готовит замечательно, правда. Да ты должен был заметить. Она никогда не упрекнет тебя… Да о чем я? В чем тебя-то упрекать можно?
Прости, несу и с Дону и с моря. Что приготовить ей? Ты что любишь? Никак не признаешься.
Фима порывисто встал, шагнул к выходу.
– Обещаю, приеду. Если ты уедешь сейчас.
Ну ладно, да! Они хорошие люди, эта его возможная семья: отец, Надя, мачеха Света. Только мало этого. Мало. Что ему, Фиме, там делать, с этими хорошими пустыми людьми? Что там вообще может быть? Придет он туда жить – а для чего?
Копошиться в мещанском муравейнике? Пустота, ведь пустота беспросветная. Дом-семья-работа, квартира-машина-отпуск… Вписаться в никчемную эту жизнь – сделаться как все?
Ефим вышел во двор и понял: что-то случилось. Значит, не показалось, что голоса в доме, которые слышал, проходя через прихожую, звучат настороженно.
Женя Супрунов тащил ведро с картошкой, расплескивая воду себе под ноги. Следом за ним растревоженной гусыней, отведя назад плечи и уставившись взглядом себе в живот, топала Юля. Возле нее неловко семенил Лаполайнен, как танцевальный кавалер, отогнув локоть, предлагая Юле взять его под руку.
– Обопритесь, вот, вот, обопритесь.
Мимо Фимы, навстречу Юле, пробежал ее муж Сергей. Обнял ее сбоку, за ручку взял, повел в дом.
Лапа оглянулся на открытую, встроенную в ворота дверь, перед которой стояли Антон и Саенко. Его тихо окликнули со второго этажа:
– Давай сюда.
Подойдя к Фиме, Лапа пробурчал:
– Идем. Сказали всем внутрь идти.
– Что случилось? – спросил его Ефим.
– Менты, – тем же ворчливым тоном ответил Лапа.
Из дома снова позвали, теперь их обоих:
– Чего встали там? Сюда идите.
Антон обернулся во двор. Лицо его было напряжено, будто судорогой его свело.
Никогда раньше не видел Ефим такого лица у Антона.
Лапа ушел. Фима сделал было шаг к крыльцу, но остановился. В дом идти не хотелось. Размял круговым движением шею. Нащупал жетон Владычного Стяга через ткань футболки. Палец скользнул по ребрышкам цифр личного номера. Подумал: “Испортили все, козлы”.
– Милиция там, слышал уже?
Сзади подошла Надя. Встала близко – Фима уловил запах ее духов. Надо было ей сказать, чтобы не душилась, хотя бы не так сильно. Без этого ее карнавала на голове выглядит куда приличней, а все же зря она здесь, не к месту.
– Большая куча ментов. Два автобуса. Я из окна смотрела. Эти, знаешь, маски-маски.
– Сдвинула узел платка поглубже под подбородок. – Знаешь, на этот раз меня близость ментов почему- то не веселит. Как той ночью, помнишь, там вон, на вышке, – кивнула в сторону рекламного экрана, скомканной радугой мерцающего над крышами.
– Как думаешь, это от времени суток зависит или от количества ментов?
В висках у Фимы застучало, побежали, заторопились бронзовые паучки. Сейчас будут плести свои чугунные паутинки. Не пошла бы носом кровь. Давно не было.
Вспомнил, как сидели у Крицына.
Обиженный пухленький Крицын. Смотрит, как Карлсон, которого отлупил Малыш. Злит не столько словами своими – одним этим взглядом. Надя курицу уплетает. На стенах фотографии – кусочки драгоценной Крицынской жизни. Закрылся в своем теремочке.
Чики-домики, я ни при чем. А тут к нему – без спросу, как к себе домой, страшная, под стяги вставшая, детвора. “Поговорить хочу. Любопытствую понять”.
А понять-то и нечем. Не осталось в ожиревшем мозгу нужной извилинки, за которую зацепиться бы могло болючее это, неизлечимое понимание: не нужны больше, Крицын, никому твои трухлявые драгоценности. Не подманишь на них даже собственных детей.
Его коттедж недалеко отсюда, через пять дворов.
Надя:
– Идем к отцу?
– Нет, ты иди, я тут…
– Так твои же сказали всем со двора уйти. Батюшка Никифор выглянул, велел закрыться и сидеть тихо. Пойдем.
– Надя, вам сейчас уйти надо. Выпустят, думаю. Они вообще где, менты?
– Там, подальше, с одной и с другой стороны. Идешь, нет?
– Я отца уговорил, чтоб он в Любореченск уезжал. Он же, наверное, не знает еще про ментов. Я только что от него. Он на лоджии. Ты пойди к нему и уходите. Может, вообще не тронут – мимо пройдете, заболтаешь его… Я его уговорил.
Надя привстала на цыпочки, за шею Фиму обняла, потянула легонько на себя.
Дурашливо, оглушительно чмокнула в щеку. Сказала:
– Нет, Фим. Так нельзя.
– Как – так? Как нельзя?
– Такой ты, Фимочка, головастый, столько всего знаешь, тонны книг прочел, а простых вещей ну никак не хочешь понимать. Ему ведь сейчас это и нужно.
– Да что – это?
– Ну вот, – Надя, как кукла на шарнирах, вскинула перед собой прямые руки, плетьми уронила обратно. –
