спросил ничего. Это открывшему рот Манихаю Лахса незаметно на ногу наступила, чтобы глупость не сморозил. Нечуткий, но хорошо муштрованный муж сразу испустил искусный зевок и ладонью его прихлопнул.
Лахса вспомнила, как однажды – Атыну еще года не было – узрела маячившее в окне светлое пятно. Присмотрелась и отпрянула – лицо человечье! Испугалась, принудила Манихая глянуть, кто там. Покуда муж, ворча, поднимался с лежанки да искал торбаза, человек успел скрыться. Лишь коня белой масти усмотрел Манихай в клубе пыли на дороге. На белом коне ездил Тимир…
Бывало, что и позже раза два видела Лахса знакомое пятно сбоку в оконной пластине. Знать, кузнец сильно тосковал по сыну, если отваживался на такое вопреки стыду быть уличенным и опасению привлечь за собою бесов. А главное – супротив своей гордыни, хорошо в Элен известной. Отчего же сегодня, в день долгожданный, предпочел на рыбалку уехать, будто нынче карасю последнее время настало?
Атын попотчевал огонь очага кусочками вареного мяса. Побрызгал с правой стороны топленым маслом, чтобы дом родителей его принял. Урана пригласила гостей за стол. Чего на нем только не было, а никому, кроме Манихая, кусок в горло не лез. Лахса лихорадочно соображала, о чем разговор повести. Ни одной сподручной мысли в голове. Всегда готовая к выходу говорильня истаяла на языке. Только и думалось без конца: «Что-то не так, что-то не так, что-то не та-ак…»
Урана глаз не сводила с Атына. Взгляд ее Лахсе не нравился – робкий, затравленный, как у забитой собаки, блескучий от близких слез. Губы туда-сюда кривились, выжимая улыбку, не менее притворную и безумную, чем вначале у гостьи. И такая забрала Лахсу жалость, что захотелось положить свою крепкую руку на костлявое запястье кузнечихи и шепнуть, точно малому ребенку: «Не плачь, все плохое пройдет».
Знать бы еще, что плохое должно пройти. Лахса, разумеется, ничего не сказала. Подивилась собственному состраданию и бросила. Некогда себе изумляться. Откройся Урана в сердечной тяготе – разве Лахса хоть на ноготь бы кому-то проговорилась? В ее некогда ветреной голове давно слепилось местечко, где неприкосновенными хранились свои и чужие тайны… Впрочем, помалкивание Ураны было понятно. Лахсе ли не ведать, что, если нужно, мать лучше язык себе откусит, чем выдаст касающийся ребенка секрет. А станет в том нужда – так и всю кровь детям отдаст.
Не вышло толковой беседы. Малоречиво просидели под застенчивое чавканье Манихая. Готовясь к доброму угощению, муж не ел с утра и проголодался. Не поднимая глаз от непривычного смущения, уплетал подряд все, что подвигала ему хозяйка.
С безмерным облегчением встала Лахса из-за стола. Попрощались буднично, словно люди, что просто завернули по пути обменяться новостями. Мальчик был внешне спокоен, но, ткнувшись губами в висок, женщина ощутила тревожный трепет тонкой жилки. А лишь, наконец, ступили гости на дорогу, из лесу показался Тимир на белом коне, увидел их и повернул назад.
Манихай снова рот отворил, как давеча. Хотел, видно, окликнуть. Лахса в сердцах тукнула супруга кулаком в плечо. Он дернулся, однако, против ожидания, не стал ругаться. Тронулся вперед широким сердитым шагом.
Крест-накрест сложив на груди пухлые руки, Лахса в непривычном молчании, с задумчиво наклоненной головой семенила за мужем. Незлобиво отклонялась от хлещущих из-за его спины веток, не видела мокрых седых листьев, облепивших доху. Крушилась, что не сказала Уране утешные слова, и тут же хвалила себя за это. Поругивала главного жреца за повеление вернуть мальчика родителям после Праздника ублаготворения духов. Знал ведь, при какой луне! Кто ж в такое опасное время затевает новую жизнь? А может, Сандал нарочно такое время выбрал, чтобы бесы, подняв настороженные головы, поняли тщетность злых помыслов и примирились с существованием ребенка, отвоеванного у них обманом? Или просто забыл?
Неладное вышло возвращение, ущербное…
Сквозь мешанину мыслей Лахса мучилась от привкуса невольного, невнятного предательства. Она оставила мальчика в родной семье. Да, в его настоящей семье… где что-то было не так. Где, чуяло материнское сердце Лахсы, свила гнездо беда.
Домм седьмого вечера. Честные колокольца
«Первую жену человек-мужчина берет по родительскому сговору, вторую – по любви, третью – ради потомства», – говорят в народе саха. Число жен у богачей порою доходит до семи, а то и до девяти. Выгода в том немалая – не надо нанимать работников со стороны. Жены и сыновья присматривают за обширным хозяйством, множеством сенокосных и пастбищных угодий, разбросанных по разным местам. Хозяин распоряжается имуществом единолично, выдает дочерей замуж по своей воле и властвует над сыновьями до их зрелых весен.
Есть, конечно, такие мужи, кто, не имея хорошего достатка, не прочь жениться во второй раз и третий. Но кто отдаст дочь за бедняка? Из чего он соберет калым, будет содержать большую семью? Надо, чтобы мужчина, желающий умножить род не с одною женой, был способен справить разорительные свадьбы, а после не стыдился, что вынужден держать своих баджей на пустой заболоневой похлебке.
