на берегу.
«С-сата!» – взвизгнуло, мелькнув перед глазами, то ли свое, то ли чужое, перекошенное от злости лицо.
Потом оно задумчиво сказало голосом черного странника:
«В юрте кузнеца все одиноки. Избавиться от одиночества тебе поможет только волшебный камень».
Белоглазый еще в Эрги-Эн говорил об одиночестве. Он оказался прав. Одиночество было как боль. Причем не простая боль, а нечто более страшное, изматывающее, гибельное… Невыносимое.
Мальчик собрался вынуть Сата из кошеля, и вдруг чьи-то жесткие пальцы поймали ухо, сжали, точно клещами. Раздался сердитый голос Тимира: «Что делаешь здесь?!»
Цепенея от боли и ужаса, Атын рассказал отцу о коновязном лесе.
«Моя голова? – кузнец оглушительно захохотал. – Она, как видишь, крепко сидит на плечах, несносный лжец!»
Но сын настаивал.
«А ну-ка, отведи меня в этот лес», – распорядился Тимир.
За спиной долго слышались его тяжелые шаги и угрюмое дыхание. Но вот показался лес, и позади все стихло. Мальчик повернулся и не увидел отца. Спящая голова Тимира всхрапывала, возвышаясь на ближнем столбе. Рядом постанывали дремлющие головы Ураны и Олджуны. Голова Атына на четвертой коновязи свесила пасмурное в забытьи правое лицо. Левое, бодрствующее, смотрело люто.
«Маюс-сь, с-страдаю я!» – зашипело оно…
И сон повторился.
Кто-то нежно вздохнул над ухом. Атын проснулся, но сделал вид, что продолжает спать. Урана отерла пот с его лба прохладной рукой, шепнула с оглядкой:
– Не кричи громко, птенчик мой, отца разбудишь.
– Разве я кричал? – удивился Атын.
– Кричал, – тихо сказала она, блеснув влажными глазами. Печальное лицо ее в предутренних сумерках почудилось красивым, как морда кроткой большеглазой лошади.
– Плохо сплю отчего-то, – смутился он.
– Что тебе снилось?
– Ничего особенного, – уклонился Атын. – Кузня привиделась.
– Потому что ты в ней еще не был, – вздохнула Урана. – Не сердись на Тимира. Он не плохой. Даже у белого стерха на крыльях есть черные пятна. Когда-нибудь я расскажу, почему твой отец стал немного… злым. Если хочешь, сам пойди сегодня в кузню. Он не запретит. Да и не увидит. Сам знаешь, днями на рыбалке пропадает…
Атын так и сделал. Едва отец утром скрылся на коне за горой, вприпрыжку побежал к кузне. Прижался к стене у приоткрытой двери и жадно оглядел полки с инструментами – клещами, тисками, боевыми молотами, кувалдами, ручниками с разными головками, прислоненными сбоку чугунными подкладными плитами. Пахло знакомо, как в Кудаевом холме о трех поясах. Руки чесались от желания опробовать здешние снасти, но крепче веревки удерживал холодок косых потаенных взглядов.
Кузнецы приносили сюда детей, когда они только-только начинали стоять на ножках. Не испугаются железного шума – значит, прошли малое Посвящение, и кузня их приняла. Ребята росли вместе со своим мастерством. Атын же был чужим. Его, конечно, не гнали, но всем видом давали понять, что он пока – гость, и гость не больно-то желанный. Он был сыном хозяина, главного кузнеца. Все считали его будущим великим ковалем, избранным богами. Может, видели в нем, безмолвном от робости, надменного человека. Скрытый под напускным безразличием налет отчуждения, приправленный чем-то вроде неприязненной почтительности, витал в угарном воздухе, словно густая кузнечная пыль.
Атын обрадовался, заметив на тропе старого Мохсогола. С табунщиком пришел к кузнецам его сын Билэр, лохматый, как всегда, и почему-то в разных торбазах.
На человеческом языке Билэр начал разговаривать весной. До того только мычал и изъяснялся знаками, пытаясь донести до людей свои мысли. Теперь никто бы не заподозрил в нем недавней немоты. Вместе с даром речи малец обрел странное свойство знать заранее, что произойдет завтра. Это было интересно, но боязно. Будто не Дилга прикидывал очередные загадки, а забегающий вперед ум и несдержанный язык Билэра, ворожа несчастья, приманивал их. Маленькому ясновидцу нравилось думать во времени туда и обратно. Мысли его шли вразрез друг другу, как супротивное течение Реки Мертвецов. Кроме того, парнишка был рассеян, постоянно все путал и забывал.
– Ты почему так обут? – спросил Атын.
