Объясниться с Олджуной оказалось сложнее. Хорсун не смог подобрать нужных слов. Спасибо, Модун поговорила с упрямицей, и та вроде бы как-то утихла. Больше стала хозяйничать дома, даже сшила багалыку новую рубаху.
Модун советовала быть с девчонкой строже, поскорее выдать замуж, возраст уже позволял. А Олджуна вдруг совсем успокоилась. Тоже дурно: парни для нее вообще перестали существовать.
Посватался один из доброго рода. Багалык был не против – Олджуна отказала. Духу не хватило приневоливать силой. Позже устал считать отправленных восвояси сватов, пока их ручеек вовсе не иссяк. Сверстницы Олджуны давно нянчили детишек, а она перерастала свадебный возраст и думать не думала о собственном очаге.
Слух пошел по Элен: решила девка остаться перестаркой. Хочет, дескать, подражая Модун, пройти Посвящение и заделаться молниеносной воительницей. И другие разговоры доходили до ушей багалыка – о том, что он приберег девушку для себя. Никому, мол, не известно о происходящем в юрте. Живут-то вдвоем. Придется ли удивляться, если в доме заплачет дитя?
От этих сплетен Хорсун жутко бесился. Но ведь не будешь, как дотошная баба, доискиваться, с чьих злых языков срывается обидная напраслина.
…Вздохнув, он пошевелил затекшей ногой.
– Если тебе видна наша жизнь с твоего обитанья, Нарьяна, ты, конечно, заметила: Олджуна красива, покладиста, когда в настроении, и ловка к домашним делам. А сваты, почитай, уже три весны не переступали порога. Она говорит, что ни за кого не пойдет без любви…
Багалык стушевался и смолк. Густо покраснел, испугавшись, что все, о чем он думает, начертано на его хмуром лице. В одно мгновенье лицо будто перепрыгнуло через весны вперед и, постарев, окаменело. Хорсун не смел рассказать жене о случившемся недавно. Хотя именно об этом думал поведать Нарьяне со всем чистосердечием, облегчая душу. А было так…
Он только-только уснул, как вдруг чьи-то теплые пальцы нежно коснулись лица. Сон не улетел. Хорсун схватил пальцы, сжал их, целуя и шепча:
– Не уходи, Нарьяна, не уходи!
– Я не Нарьяна, – донеслось до очнувшегося багалыка.
Он тотчас сел на постели. Протер глаза и в ужасе уставился на приемную дочь. Она сидела в изголовье его лежанки в чем мать родила. Хорсун зажмурился и просипел:
– Что с тобой, девочка?..
– Со мной – ничего, – ответила Олджуна с вызовом. – А с тобой что? Разве в тебе умер человек-мужчина? Неужели не видишь: я пришла стать твоей!
– Но мне не нужно… Я не хочу… не могу, – забормотал в смятенье Хорсун. – Ты – моя воспитанница…
– Ну и что? – заявила она. – Мы не родня. И я не прошу жениться на мне, если не хочешь. Возьми меня так.
– Ты спятила! – взорвался багалык. – Что скажут люди!
– Мне все равно, что они скажут, – слабым голосом прошептала Олджуна. – Я люблю тебя. Я так давно люблю тебя, Хорсун!.. Очень давно и очень сильно. С тех пор, как увидела. Еще до схода, когда ты однажды привез в Сытыган мясо.
Хорсун пришел в еще большее отчаяние. А дальше было хуже! Не успел отстраниться, как Олджуна стремительно бросилась к нему, обхватила горячими руками. Повалила на лежанку, что-то сумбурно выкрикивая, смеясь и плача. Он не знал, куда деваться от гибкого, неистового тела, придавленный с удивительной силой. Дыхание вместе с застрявшим в горле взбешенным воплем перехватил упругий молодой рот, впился в его сведенные губы. Хорсун едва не задохнулся. Лишь тогда он оттолкнул сошедшую с ума Олджуну. Оттолкнул, не рассчитав мощи. Глупая девчонка, будто мягкое чучело, отлетела к камельку и стукнулась головой об угол шестка.
Хорсун содрогнулся и сжал ладонями щеки: убил! Опять убил человека! Но Олджуна задвигалась, медленно встала, держась за стенки камелька. И так, переходя от перекладин к стене, поползла по ней прочь к своей занавеске. Перед тем как скрыться на левой половине, затравленно обернулась. Драгоценными каменьями казались при свете луны ее полные слез глаза.
Багалыку так и не удалось заснуть в ту ночь. От одной мысли, что могло случиться, добейся Олджуна своего, стыло сердце. Он был в самой поре зрелости, мужская сила в нем временами требовала и бунтовала. Порой молодки – жутко сказать, почти ровесницы Олджуны – раззадоривали его на праздниках и гуляньях. Распаляли случайными или намеренными прикосновениями, игривыми словами и зовущими взглядами. Хорсун перебарывал в себе желание. Потом исступленно крутил во дворе оружие либо, раздевшись до пояса, крепко растирался снегом. Но тут, в борьбе с Олджуной, мужчина в багалыке подлинно умер. Нагота девушки, даже ее пылающее объятие, ничего не разбудили в нем, обмершем от дикости происходящего.
Он по-своему привязался к Олджуне. Судьба ее вовсе не была ему безразлична. Как-никак, жили в одной юрте почти десять
