Помедлив, багалык предупредил:
– Но вот этого Кугасу не говори.
Откуда-то издалека донесся удвоенный эхом волчий вой. Что-то особенное было в нем: тоска и одновременно торжество слышались в гортанном голосе зверя. Звуки возвышались и падали, как в человеческой песне, от заунывных переходили к ликующим, и вызывали в памяти дикую глушь урманов.
Хорсун поднял голову, ловя хвост гудящего звука, оставленный эхом в горах. Странно… Волки редко воют днем, а в конце Месяца белых ночей и того реже, опасаясь выдать логово с выводком. Разве только вспугнутая кем-то молодь меняет временные лежки. Однако голос был не визглив, какой бывает у юнцов-переярков. Молодой, но уверенный и сильный голос.
Поднявшись, багалык подошел к тревожно стригущему ушами Аргысу. Не попрощался с женой. Последнее «прощай» он сказал Нарьяне, когда повесил здесь череп жертвенной коровы. Жена мертва, а с мертвыми нельзя постоянно прощаться. Но разговаривать с покойницей Хорсун не перестанет, хотя это тоже запрещено. Он усмехнулся: узнай Сандал об его постоянных походах к могиле, непременно произнес бы обвинительную речь на Малом сходе.
Придерживая коня за поводья, багалык пешком уходил вниз по тропе. Он не оборачивался. Душа Нарьяны, конечно, уже улетела. А Ёлю, что осталась грозить костлявым кулаком за тремя свежими, кинутыми поперек тропы березовыми ветками, могла поймать его взгляд злобно горящим единственным оком.
Домм седьмого вечера. Желание любви
Олджуна любила вдыхать смолистый воздух еловых падей, настоянный на юной хвое, сухой дух сосновых увалов и терпкий запах лиственничных колков. Нюхом чуяла зверя, только что пробежавшего по тропе. Могла найти в долине все звериные, конские и человечьи тропы даже безлунной ночью. Спроси кто – рассказала бы, под каким камнем живет семейка ужей и в каком месте возвышается самая большая ураса муравьев. Проходя мимо истерзанной древоточцами березы, радовалась, что в пустоты больного березового тела Хозяйки Круга набили белую глину и дерево начало медленно выправляться. Олджуна заботилась о матушке Элен, и ей нравилось, что Хозяйки опекают долину. Из-за этого Олджуна простила старухам отсылку на север на давнем сходе. К счастью, родичи оказались нищими и отказались взять ее к себе. А Главная Хозяйка, больше всех вякавшая против Олджуны, вскоре уплелась по Кругу.
Все уголки лучистой живой долины были известны девушке так же, как углы в доме приемного отца. Она знала, где находится могила его жены и сына. Знала, что Хорсун часто ходит туда. Как-то раз, еще в детстве, подкараулила его там, чтобы подглядеть, что станет делать. А ничего он не делал. Сидел и сидел. О чем-то беседовал со своей Нарьяной. Скука, одним словом, хоть и секрет, ведь разговаривать с покойниками – грех.
После того Олджуна побежала очищаться к речке Бегунье. Горная речка летела по перекатному руслу, лупцуя тугими струями набыченные лбы порогов. Внизу праздновала победу и разливалась привольно. В устье вода была теплее и синяя-синяя в глубине, будто небо отсюда брало для себя краску.
Эленские речки, ручьи и озера давно познакомились с резвым телом Олджуны, и она изучила все их отмели, омуты и коряги, охотящиеся в глубине острыми сучьями на неосторожных пловцов. Молилась обо всех больших и малых водах, чтобы не обмелели, не исчезли в нынешнюю жарынь.
Вода в светлых песчаных речках отдавала чистотою и солнцем. Озерная отличалась особым вкусом и нравом. В некоторых была мягкая, нежноструйная, волосы мыть одно удовольствие – лились после этого с плеч, будто волны. В других – жестковатая и холодная, зато приятно освежала томное со сна тело. В таких утром купаться хорошо: на ласку скупые, а на дары щедрые – бодрости на весь день хватает. Иная вода сберегала брусничный вкус. Это веселый ручей, протекая вверху по молодому брусничнику, сохранял память о нем и озеру передавал. А порой от ручья веяло земляникой. Пойдешь по ручью против течения и непременно наткнешься на полянку, где сладкая ягода, заячья утеха, славно уродилась.
Никогда не купалась Олджуна лишь в мрачном Диринге. Высокие ели темно-зеленой каймой обводили его угрюмые заводи, к вечеру же и вовсе опрокидывались в них макушками вниз. Поди пойми – где сами деревья, где отражение. Осенью по утрам в этих местах светало позже всего. Ночь не спешила покинуть Диринг, скользя по нему, точно железочешуйчатая ящерица Мохолуо, которая, говорят, таится в глубине.
Чаще всего озеро хранило дремучее молчание в непорушенной или чуть рябящей глади. Но иногда ни с того ни с сего, рыча страшным донным голосом, колотилось вздыбленными гребнями в тесные берега. Словно самому небу грозило выплеснуться, окатить пеший ярус тяжкой, мерклой волной. А вода отдавала гниющей древесной прелью и неуловимо – чем-то еще, что отдаленно напоминало нутряное болотное зловоние.
С Осени Бури Олджуна избегала Диринга так же, как аласа, на котором некогда жил ее родной аймак Сытыган. Была причина
