Сколько времени прошло с тех пор, как мы выбрались из «спальников»? Я не мог этого сказать даже приблизительно. Было бы хорошо скинуть скафандр, но его пришлось бы тут же надевать снова – ведь другой одежды мы не захватили.
Даже после выхода на поверхность и многочисленных падений внутри корабля сверкающий белизной материал почти не запачкался. Эвагардские технологии не знали себе равных. Я невольно подумал о том, как выглядели бы наши приключения в погибающем корабле, если бы нам пришлось пользоваться скафандрами, сделанными в Содружестве. Или ремонтными скафандрами, что было бы еще хуже. Да, эти технологии разделяла пропасть.
Я улыбнулся и стал смотреть по сторонам.
Планета была ужасна, но в ее шпилях, непроницаемых тенях и тумане было мрачное величие. Это зрелище действовало гипнотически.
– Лейтенант, как вы себя чувствуете? – Дейлани все так же смотрела перед собой остановившимся стеклянным взглядом. Она оказалась на совершенно незнакомой территории.
– Я в полном порядке, адмирал.
Я поверил ей. Вернее, поверил, что Дейлани пребывала в порядке настолько, насколько позволяла ситуация. Было совсем не трудно впасть в эйфорию от того, что нам – в общем-то, чудом – удалось спастись и забыть, что наше будущее все еще оставалось совершенно неопределенным. Хватит ли у нас энергии и воздуха для того, чтобы добраться до места назначения? И если хватит – что нас там ждет?
Эти вопросы неотвязно тревожили всех пассажиров флаера.
Последовательное нарастание наших трудностей и отсутствие выбора немного облегчили для меня бремя принятия решений. Досадно было, что так получилось с практикантами: борьба за выживание на какой-то никчемной планете, находящейся настолько далеко от цивилизации, что девять из каждых десяти обитателей галактики понятия не имеют о ее существовании, – не самое лучшее начало блестящей карьеры в вооруженных силах Империи.
Подобная борьба полностью противоречила эстетическим основам эвагардского мировоззрения, которое настолько глубоко вбили в этих троих, что о переменах в нем пока что и речи быть не могло.
Дейлани же нечаянно приоткрыла мне кое-что из своего прошлого – вроде бы всего каплю, но этого мне хватило, чтобы простить ее параноидальную бдительность.
Коэнгард являл собой не город, а развалину. Естественно, не в прямом смысле этого слова. В духовном. Эмоциональном. Социальном.
Остатки города никак не выглядели грязным пятном на репутации императрицы, напротив, их можно было рассматривать как почетный знак. Там произошло восстание под бестолковыми идеалистическими лозунгами. Такое время от времени случалось в Империи. Каким бы прогрессивным и замечательным ни был Эвагард, по большому счету, сквозь все вуали и иллюзии свободы и демократических процессов рано или поздно проступал лик императрицы.
Люди могли избирать и быть избранными, могли что-то менять, могли достигать власти и могущества. Они могли влиять на Империю.
Но императрица, при желании, могла в любой миг свести на нет все их усилия. Ее слово до сих пор оставалось законом. Оно было окончательным и бесповоротным.
В населении всегда была, есть и будет малочисленная прослойка, которую такое положение не устраивает.
Как правило, проявления антипатии к императрице были безвредны; их даже, не без иронии, защищали данные самой императрицей законы о свободе слова. Но порой дело оборачивалось худо, что и случилось в Коэнгарде. Развернувшееся там движение набрало такую силу, что императрице пришлось вмешаться.
Она обратилась к недовольным с предупреждением. Те восприняли предупреждение как ультиматум, классический пример того самого тоталитаризма, который так ненавидели. Они не послушались.
И императрица безжалостно разгромила их, убив кое-кого, покарав многих и опустошив то, что некогда являлось драгоценной жемчужиной ее постоянно растущей империи.
Город до сих пор восстанавливался. Его материальную часть более-менее отстроили, но обида не стерлась. Там не было нищеты – настоящей нищеты, поскольку такого явления подданные императрицы вовсе не знали, – но Коэнгард был не тем местом, где стоило бы родиться.
Эвагардцы в подавляющем большинстве гордились тем, как их императрица решила проблему, но уцелевшим участникам бунта и их потомкам не осталось ничего, кроме бесчестья.
Из-за этого бесчестья уроженцам Коэнгарда было трудно получить гражданство, уроженцам Коэнгарда было вообще трудно
